Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»).

— Простите меня, синьор!.. Вы надели ваш парадный мундир, как я вижу?

Тимолеоне казался смущенным.

— Право…

— Вы, может быть, собираетесь присутствовать на службе?

— Ну, само собой разумеется. Если мое место будет пусто, в Фолиньяцаро начнут болтать, скажут, что я стал коммунистом, а… а отставка не за горами.

— А может быть, вы останетесь и на церемонии обручения?

— Пойми меня, Амедео… Мэтр Агостини — значительная особа, он пользуется большим влиянием…

— Его отношение ко мне является оскорблением для всех карабинеров!

— Не надо преувеличивать, Амедео! По-твоему получается, что если бы простой пехотинец оскорбил генерала карабинеров, то весь полк должен был бы вернуться к гражданской жизни?

— Ну, так вот! Если вы будете присутствовать при обручении, то и я последую за вами, и будь, что будет!

— Нет, ты не пойдешь туда!

— Пойду!

— Нет!

— Да!

— Нет! Ты не пойдешь туда потому, что я назначаю тебя дежурным на весь сегодняшний день, и если ты покинешь свой пост, это будет дезертирством! Тебя будет судить военный трибунал!

— Это превышение власти!

— Нисколько, это простая предосторожность! Я для того и нахожусь в Фолиньяцаро, чтобы люди соблюдали порядок, а не нарушали его, даже если нарушитель капрал карабинеров.

Амедео Россатти стал навытяжку и произнес без всякого выражения:

— Слушаюсь!

Они расстались недовольные друг другом, и Тимолеоне подумал, что если из отвращения к форме, которую он носит, мэтр Агостини не пригласит его, то он приготовит себе на обед эскалоп по-милански с гарниром из спагетти и соусом.

Десятичасовая служба проходила в напряженной атмосфере, которой явно недоставало духа горячей набожности, обычно сопутствовавшего ей по воскресеньям. Обитатели Фолиньяцаро утратили свойственную им во время обедни сосредоточенность. Они указывали друг другу на членов семьи Агостини и на Эузебио Таламани, который не постеснялся занять место справа от нотариуса. Слева от последнего находилась Аньезе, и все отметили ее глубокую грусть. Что касается донны Дезидераты, то, видя ее горящие глаза, дрожащие губы и судорожные движения, было ясно, что ее мысли заняты чем-то, не имеющим никакого отношения к службе. Спустившись со ступеней алтаря, дон Адальберто был вынужден несколько раз остановиться и окинуть присутствующих гневным взором, стараясь напомнить им о соблюдении приличий по отношению к Создателю. Его сдержанный гнев был направлен главным образом против мэтра Агостини, которого он считал виновным в нарастающем скандале, первом с тех пор, как он стал пастырем этой церкви.

Для сегодняшней проповеди дон Адальберто выбрал, перефразировав его, следующий отрывок из Евангелия от Луки: «Приближались к Нему все мытари и грешники слушать Его. Фарисеи же и книжники роптали…» Подходя к жертвеннику, отделявшему его от паствы, он обратил внимание на полный высокомерия вид дона Изидоро, на измученное лицо Аньезе, на самодовольную улыбку Эузебио и дрожащие губы донны Дезидераты. В тот же миг он забыл все приготовленные слова и разразился страстной речью против тех, «через кого приходит соблазн». После этого никто не остался в заблуждении, меньше всех мэтр Агостини. Он поколебался с минуту, спрашивая себя не уйти ли ему тут же, но не решился. Верующие подталкивали друг друга локтями, указывая подбородком на спину нотариуса. Только Тимолеоне Рицотто ничего не заметил, так как мирно дремал, положив шапочку на колени. Время от времени, когда его нос опускался настолько, что его щекотало задорное перышко, украшавшее этот головной убор, он ненадолго просыпался и обводил всех мутным взглядом.

Эузебио один из всех открыто смеялся над словами священника. Видя его насмешливую улыбку, многим хотелось закатить ему пощечину. Сам дон Адальберто был близок к тому, чтобы забыть свой сан и место, где он находился, и, снова став двадцатилетним юношей, перескочить через жертвенник и задать хорошую трепку этому клерку, которого, несмотря на все усилия священника, он не мог полюбить, как самого себя.

После проповеди дон Адальберто ускорил темп богослужения, стараясь приблизить заключительную молитву и покончить поскорее с церемонией обручения, самая мысль о которой заставляла его выходить из себя.

Есть в Фолиньяцаро обычай, который всегда скрупулезно соблюдается. В воскресенье, при выходе из церкви после обедни, священник, окруженный прихожанами, провозглашает обручившимися молодые пары, желающие вступить в брак. Если против этого нет обоснованных возражений с чьей бы то ни было стороны, он их благословляет. В этот день, само собой разумеется, немало прихожан бросилось вон из церкви до конца богослужения, чтобы занять местечко получше и наблюдать с самой выгодной позиции за маленькой церемонией, во время которой, как многие надеялись, произойдет нечто достойное войти в недолгую еще историю Фолиньяцаро.

Семья Агостини — Аньезе в центре, отец и мать по бокам — вышла в числе последних, желая дать согражданам возможность устроиться поудобнее. Перед ними торжественно выступал Тимолеоне, сзади следовал Эузебио. Выйдя на маленькую площадь, семейство Агостини и Эузебио стали лицом к паперти, где не замедлил появиться дон Адальберто в сопровождении своего служки, юного Теофрасто. Рядом с Эузебио по просьбе нотариуса встал Тимолеоне, чтобы заменить несуществующих родственников. Нотариус тут же пригласил его на обед.

Все сразу поняли, что священник намеревается круто повести дело. Он откашлялся и громко произнес:

— Слушайте меня все!

В ответ на этот призыв во внезапно наступившей тишине послышалось кудахтанье курицы, сзывавшей свою семью.

— Оказывается…

Здесь он сделал небольшую паузу, стараясь с нескрываемым недоброжелательством подчеркнуть, что он-то в этом сомневается:

— …что между Эузебио Таламани из Милана, в настоящее время работающим клерком в конторе мэтра Агостини, и Аньезе Агостини, дочерью вышеупомянутого нотариуса, существует договоренность относительно заключения брака. Знает ли кто-нибудь из вас о возможной помехе этому браку? Если это так, пусть он выскажется по совести и без всяких опасений!

После этого он стал спокойно ждать. Кто-то внезапно воскликнул:

— Это просто позор!

Эффект был поразительный. Мэтр Агостини подскочил на месте, потом обернулся и обратил испепеляющий взгляд в сторону оскорбительного возгласа. Дон Адальберто, казалось, пришел в полный восторг. Он объявил:

— Пусть выйдет вперед особа, по мнению которой в этом браке есть что-то позорное.

После короткого замешательства ряды раздвинулись перед фигурой донны Элоизы, и она встала с вызывающим видом перед священником. Тимолеоне Рицотто содрогнулся. Он не сомневался, что если произойдет что-то неприятное, то ответственность взвалят на него.

— Мы все хорошо вас знаем, донна Элоиза… Знаем, как женщину разумную и опытную.

Окружающие посмотрели на нотариуса. Они не без удовольствия отметили, что лицо его стало зеленеть. Дон Адальберто, совершенно забыв о христианском милосердии, наслаждался, как никогда.

— Какие препятствия видите вы, донна Элоиза, на пути к браку между Аньезе и Эузебио?

В поисках дыхания синьора Россатти отправилась в самые глубины своего существа, и когда она заговорила, ее голос донесся до дальних концов деревни.

— Дело в том, что Аньезе любит моего сына, и что мой сын любит ее, и что она не может выйти замуж ни за кого, кроме моего Амедео. В противном случае она такая же лицемерка, как ее отец!

Цвет лица нотариуса перешел в темно-багровый. Он с упреком обратился к Тимолеоне:

— Чего вы ждете, синьор? Вы спокойно позволяете оскорблять самых достойных граждан Фолиньяцаро!

Рицотто задним числом подумал, что лучше бы он остался дома и приготовил себе макароны по-болонски, вместо того чтобы соваться в эту историю, от которой ничего, кроме неприятностей, нельзя ожидать. Он все же подошел к Элоизе и взял ее за руку.