Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»).

— По поводу Аньезе? Я тебя слушаю…

— Я хотел бы отпраздновать ее помолвку в середине следующей недели, и, конечно, дон Адальберто, желательно, чтобы эта церемония была проведена вами… Я подумал, что церковное благословение…

— Ну, конечно, конечно… Однако должен сразу тебе сказать, правда, для тебя это не новость, что не могу пообещать ничего роскошного. У меня остался только старый хлам для совершения обрядов бракосочетания и похорон…

— Дон Адальберто, Аньезе — моя единственная дочь… Следовательно, в нашей семье другие свадьбы не предвидятся… Я хотел бы в знак нашей старинной дружбы, в знак нашей взаимной привязанности преподнести нашей дорогой церкви в Фолиньяцаро все, чего ей недостает, для того чтобы вы сами, падре, а также тот, кто вас заменит, могли достойным образом женить, крестить и хоронить наших сограждан. Могу я надеяться, что вы примете этот дар? Вы доставили бы мне величайшую радость.

Слезы показались на глазах дона Адальберто, когда он встал с постели, на которой сидел — в его комнате был всего один стул, занятый Агостини — и обнял нотариуса.

— Изидоро… благодарю. Ты славный человек… Забудь, как я тебя дразнил только что… Прости меня.

— Помолчите, падре! Вам ли, святому человеку, просить прощения у такого грешника, как я?

— Прекрасно! Так попросим же прощения друг у друга и не будем больше об этом говорить. Я состряпаю миленькую проповедь для жениха с невестой, скажу, как я восхищаюсь добродетелью Аньезе и прекрасными качествами Амедео, который, несмотря на то, что был лишен отцовской поддержки, сумел занять приличное место в обществе в ожидании лучшего, так как, поверь мне, Изидоро, этот мальчик далеко пойдет и ты еще будешь гордиться своим зятем! Но что с тобой? Ты, кажется, не в восторге от моих слов?

И в самом деле, у нотариуса был ужасно смущенный вид.

— Я не понимаю, дон Адальберто, почему вы говорите об Амедео Россатти?

Теперь уже священник выглядел удивленным.

— Да ведь это за него ты отдаешь свою дочь, разве не так? Эти дети уже давно любят друг друга, и не скрою, Изидоро, я не мог дождаться момента, когда ты, наконец, решишься соединить их, чтобы не допустить греха.

Как всегда, когда люди замышляют недоброе, Изидоро вышел из себя:

— В мои намерения никогда не входило просить синьора Амедео Россатти войти в мою семью! Я не испытываю симпатии к военным, даже К карабинерам. На мой взгляд, их нравы несовместимы с правилами, которыми должна руководствоваться христианская семья!

— Ты смеешься надо мной, Изидоро?

— Нисколько!

— В таком случае ты мне, может быть, объяснишь, что означает комедия, которую ты передо мной разыгрываешь? Всё Фолиньяцаро уже несколько лет как знает, что Амедео и Аньезе друг в друге души не чают! Не позже, чем позавчера, сам Тимолеоне утверждал при мне, что его капрал невероятно трудолюбив, что он занимается до поздней ночи и собирается, как только его переведут в унтер-офицеры, готовиться к поступлению в офицерское училище. В чем ты можешь его упрекнуть?

— Да ни в чем. Синьор Россатти меня не интересует, я не хочу, чтобы он был моим зятем, вот и все. Просто, не так ли?

— Но Аньезе…

— Аньезе, благодарение Богу, порядочная девушка, воспитанная в уважении к родителям. Я не сомневаюсь, что она подчинится воле своего отца!

Священник помедлил с ответом. Глядя в упор на своего посетителя, он, наконец, тихо произнес:

— Я беру назад свои извинения, Изидоро. Оказывается, я не ошибался и ты готовишь порядочную подлость. Могу только посоветовать не вмешивать Господа Бога в твои грязные махинации.

— Дон Адальберто!

— А можно у тебя спросить, кому ты собираешься отдать свою дочь?

— Эузебио Таламани, моему клерку… Это серьезный, благонамеренный молодой человек. Я очень ценю его отношение к работе, его преданность. Он станет моим зятем, а когда для меня наступит время уйти на покой, я оставлю ему мою контору.

— Аньезе согласна?

— Аньезе мне подчинится!

— Послушай меня, Изидоро… Я никогда не был женат, поэтому то, о чем я тебе скажу, мне известно только из признаний других людей… Я глубоко убежден, что нет большего преступления, чем жениться без любви. Жизнь вдвоем вообще нелегкое дело, а если, вдобавок, супруги не любят друг друга, то это — не скажу ад на земле, но по меньшей мере чистилище…

Нотариус пожал плечами.

— Все это романтические бредни, падре!

— Итак, ты собираешься совершенно сознательно выдать свою дочь за человека, которого она не любит?

— Не любит, так полюбит!

— А если ей это не удастся? Ведь у твоего Эузебио, несмотря на все его достоинства как клерка, противнейшая рожа!

— Падре!..

— Именно так, противнейшая рожа! Кроме того, когда ты говоришь о христианской семье, ты меня смешишь… Твой Эузебио ни разу не был на исповеди, понимаешь ты это? Ни разу! А сам ты, Изидоро? Годы прошли с тех пор, как ты в последний раз опускался на колени в исповедальне, чтобы очиститься от грехов. Хороша христианская семья, нечего сказать!

— Аньезе выйдет за Эузебио!

— Едва ты вошел в эту комнату, как я почувствовал, что ты готовишь какую-то подлость… Около полувека прошло, а ты не изменился… Ты все такой же негодный человечишко, Изидоро!

Нотариус поднялся с чопорным видом.

— Я не подозревал, идя сюда, что подвергнусь оскорблениям!

— Только тот, кто чувствует свою вину, может принять правду за оскорбление.

— Ваше одеяние, падре, не позволяет мне вам возразить. Но не злоупотребляйте этим. А теперь я спрашиваю вас: согласны вы или нет благословить помолвку моей дочери Аньезе и моего клерка Эузебио Таламани?

— Я не властен тебе отказать, но при условии, что в церкви Аньезе скажет, что согласна.

— Скажет, скажет. Можете положиться на меня!

— Я готов положиться на кого угодно, Изидоро, только не на тебя.

Ничего не ответив, Агостини подошел к двери.

— Предоставляю вам, падре, назначить дату церемонии. Как только вы выберете день, предупредите меня, пожалуйста.

— Я пришлю к тебе Серафину.

— Благодарю вас.

— Да, вот еще что, Изидоро. Нотариус обернулся.

— Твой дар церкви… Я не приму его.

— Почему?

— Потому что ты можешь обманывать людей, нотариус, но Бога тебе провести не удастся. Он видит всю черноту твоей души. Несмотря на все твои кривляния, ты его враг, а мне ничего не нужно от врага Господа Бога!

Эузебио Таламани недолюбливали в Фолиньяцаро. Не то чтобы его упрекали в чем-то определенном, просто в общину его не принимали. Следует сказать, однако, что вдова Геновеффа, в чьем доме он жил с тех пор, как приехал из Милана, расхваливала вовсю его аккуратность, серьезность, чистоплотность… Это не помогало: он оставался чужаком. Такова была воля жителей деревни.

Когда они узнали о визите мэтра Агостини к священнику, начались пересуды. Конечно, люди давно уже догадывались, что происходит что-то неладное. Все замечали, каким грустным стал Амедео Россатти, как переживает Аньезе, а так как Элоиза была не способна держать язык за зубами, то ее жалобы и проклятия стали известны в каждом доме. Но слова, крики и проклятия не вызывают беспокойства в Фолиньяцаро. Их там оценивают так, как они того заслуживают, то есть как забавные интермедии, нарушающие монотонное течение жизни. Когда же стало известно, что дон Изидоро официально заявил о своем намерении выдать дочь за Эузебио Таламани, вся деревня пришла в волнение. Говорили о злоупотреблении родительской властью, о посягательстве на свободу личности и так далее. Вечером, когда Эузебио зашел к Онезимо Кортиво, хозяину кафе на площади Гарибальди, чтобы выпить свой ежедневный стаканчик вина, никто не ответил на его приветствие.

Таламани был сравнительно молод. Черты лица у него были расплывчатые, а манеры подчеркнуто учтивые, почти угодливые — прямая противоположность качествам, которые ценили обитатели горной деревушки. До сих пор по отношению к нему проявляли вежливость, так как гостеприимство считалось обязательным в Фолиньяцаро, но нельзя было допустить, чтобы какой-то чужак отнял у местного жителя девушку, давно ему обещанную.