Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»).

Амедео еле слышно прошептал:

— Без Аньезе мне жизнь не мила…

Возмущенная, донна Элоиза вскочила на ноги.

— Что только не приходится слышать, пресвятая мать всех ангелов! А до сих пор ты, значит, не жил? И ты смеешь заявлять своей собственной матери, которая носила тебя под сердцем целых девять месяцев, которая кормила тебя своим молоком, которая уже перенесла из-за тебя все возможные несчастья, что она зря убивала себя работой? Эта чертова Аньезе не сердце у тебя похитила, а мозги! Неблагодарный, жестокосердный сын — вот кто ты такой! Я не хочу тебя больше видеть, слышишь меня! Никогда! И не вздумай кончать с собой, как это делают артисты в кино, тебе придется тогда иметь дело со мной! А если ты будешь еще отравлять мне жизнь из-за твоей Аньезе, то так же верно, как то, что я стою сейчас перед тобой, я побегу в церковь и удавлюсь на глазах Господа Бога и всего Фолиньяцаро!

Амедео не смог сдержать своего возмущения. Он высвободился из материнских рук и, несмотря на то, что стоял посреди комнаты в одной ночной рубашке, проговорил с большим достоинством:

— Мама, ты бросила мне страшные обвинения… Ты стыдишь меня… Оскорбляешь мою Аньезе… Выгоняешь меня из дому…

Тут негодование взяло верх над благородной позой:

— Да что там! Покинутый Аньезе, покинутый тобой, неужели ты надеешься, что я буду продолжать жить?

Донна Элоиза, вся во власти материнской любви, проливая потоки слез, бросилась к сыну и стала душить его в объятиях:

— Пусть она покинула тебя, это обычное дело! Но твоя мама? Никогда в жизни! Если ты покончишь с собой, я тоже убью себя!

Ни один из них не верил в желание собеседника умереть. Но утешать друг друга так приятно! И донна Элоиза согласилась выйти из комнаты только после того, как Амедео поклялся отправиться на дежурство, не пытаясь приблизиться к церкви, где вероломная Аньезе готовилась нарушить данную ему клятву. Последний взгляд, который взволнованная мать бросила на сына, немного успокоил ее: Амедео принялся за принесенные ею бутерброды.

Гнев дона Адальберто не проходил. Встав до рассвета, он погрузился в долгую молитву, прося Создателя не дать восторжествовать несправедливости. Но Бог не внимал его трогательным призывам, и дону Адальберто ничего не оставалось, как пройти на кухню, чтобы выпить свой утренний кофе. Донна Серафина нашла, что он плохо выглядит, и не замедлила сообщить ему об этом громким и внятным голосом. Она проявила неосторожность, и дон Адальберто не преминул поставить все точки над «i»:

— А ты бы хорошо выглядела, если бы тебя заставили совершить гнусный поступок? Этот Агостини олицетворенный дьявол! Впрочем, он всегда был лживым и лицемерным. Я должен был бы, пожалуй, попытаться изгнать из него бесов.

— Если бы вы попросили Господа Бога вразумить вас?..

— Бедная моя Серафина, похоже на то, что Господу Богу есть о чем подумать, кроме любовных переживаний какого-то карабинера. А для меня вот что тяжелее всего: меня вынуждают принимать участие в людской мерзости, хотя я и знаю, что это мерзость.

Экономка поняла, что ее хозяин расстроен не на шутку, и попыталась успокоить его.

— В мое время из-за таких вещей не поднимали шума. Я вышла замуж за покойного Гульельмо, после того как видела его всего три раза… Наши родители обо всем договорились, так что…

— Так что ты дура, Серафина! Ты такая же мягкотелая, как эта глупышка Аньезе! А главное, ты совершила страшнейший смертный грех!

— Я? О, сладчайший Иисус!.. Какой смертный грех, дон Адальберто?

— Выйдя замуж за нелюбимого, ты пренебрегла заповедями Господа Бога нашего! Женщина, которая выходит замуж без любви, это продажная женщина, лишенная целомудрия! Не будет ей прощения!

— Но отец и мать…

— Ты, может быть, думаешь, что их призовут к тебе на помощь, когда ты предстанешь перед Высшим Судией?

— Не знаю…

— Но я-то знаю и говорю тебе, что ты одна должна будешь отвечать за свои прегрешения! Кроме того, посмеешь ли ты утверждать, что не обрадовалась, узнав о своем вдовстве, когда Гульельмо был убит во время битвы на Пьяве?

— Да, немножко… Он напивался и бил меня.

— Серафина, если мое мнение что-то для тебя значит, то знай, что тебе придется уплатить немалый долг и ты бы правильно сделала, если бы начала постепенно готовиться к жару чистилища! Погладила ты мою воскресную сутану?

— Чистилища?.. Вы так думаете?

Священник понял, что шутка зашла слишком далеко, а так как он очень любил свою старую Серафину, то подошел к ней и обнял:

— Неужели ты не понимаешь, что я дразню тебя? Прости меня… Конечно же нет, ты не попадешь в чистилище, а прямо в рай, где для тебя уже приготовлено место!

Преобразившись от радости, она осведомилась с улыбкой, осветившей все ее лицо:

— Вы в этом уверены?

— Еще бы! Я попросил Господа Бога, если там осталось только одно место, отдать тебе мое. Я могу и подождать…

Она хотела броситься на колени, чтобы поцеловать его руку, и он с трудом удержал ее от этого. Подходя к церкви, дон Адальберто твердил про себя, что Создатель был прав, предоставив Свое царствие в первую очередь нищим духом.

При приближении Амедео Россатти обитатели Фолиньяцаро скрывались в своих жилищах. Им было жаль парня, и они не хотели ему этого показывать. Поэтому капрал пересек совершенно пустынную деревню, прежде чем дошел до домика, где размещались карабинеры. Увидев старшего по званию, Иларио выпрямился и, дождавшись, когда он совсем приблизится, щелкнул каблуками и отдал честь самым безупречным образом. К его глубокому разочарованию Амедео ответил рассеянно и небрежно.

Начальник карабинеров Тимолеоне Рицотто облекся в парадную форму; вертикальное перышко на его шапочке придавало ему игривый вид. Он полагал, что будет приглашен на обед к нотариусу по случаю помолвки, и в ожидании этого пиршества не заказал никаких продуктов. Это его немного беспокоило, так как он терпеть не мог пищи, приготовленной наспех. По его мнению, это было святотатство, полное отсутствие культуры. Когда капрал явился к нему, Тимолеоне не удержался от вопроса:

— Удалось тебе хоть ненадолго уснуть, бедный мой Амедео?

— Почти нет, синьор…

— Я тебя понимаю, ведь и у меня есть сердце. Если я и посвятил себя исключительно гастрономическим радостям, то только потому, что и мне пришлось пострадать… Хочешь, я расскажу?

— С вашего позволения, лучше не надо.

— Понимаю тебя, Амедео, но сожалею об этом… Это была одна малютка из Домодоссолы, тоненькая и подвижная, как козочка… Ну что ж, отложим до другого раза. А мама как?

— Места себе не находит. Мне пришлось поклясться, что я не буду покушаться на свою жизнь.

Тимолеоне побледнел.

— Значит, ты собирался?

Капрал пожал плечами.

— Без Аньезе у меня нет цели в жизни, нет честолюбия, ничего нет.

Рицотто с трудом поднялся и отеческим жестом прижал Амедео к своей груди.

— Ты не смеешь так поступить, мой мальчик… Подумай о своей бедной старой матери. Что с ней будет без тебя? А я, твой духовный отец? Неужели ты отравишь оставшиеся мне годы? Твой мундир, наконец? Ты ведь не захочешь обесчестить его самоубийством, этим худшим видом трусости! Амедео, сын мой, поверь человеку, имеющему опыт в этих делах… Любовные разочарования — это как расстройство пищеварения. Пока ты страдаешь, ты даешь себе клятву никогда больше не любить или не есть ничего, кроме спагетти, сваренных на воде и без всякой приправы… Но как только выздоравливаешь, сразу все забываешь и снова засматриваешься на девушек и составляешь новые меню. Такова жизнь, Амедео, и никто не может плыть против течения!

— Если я не покончу с собой, я убью Эузебио Таламани, который отнимает у меня Аньезе!

— И закончишь свою жизнь на каторге? Да, только этого не хватало! До сих пор я говорил с тобой, как с разумным существом, Амедео Россатти, но если ты будешь продолжать эти дурацкие речи, то я изменю тон. Капрал карабинеров, который становится убийцей! Сам-то ты себя слышишь?