Напряжение

- Чего это вы ополчились на легенды? - запальчиво спросила Нина Гавриловна. - В них столько романтики, красоты. А это все любят, и я тоже. Разве вы не любите красоту?

- Люблю, но не в истории. История не может состоять из одних легенд. История - это прежде всего правда, и неприукрашенная правда.

- А белые невесты - тоже легенда?

- О нет. Но не думайте, что белых невест похищали на вороных конях черноокие юноши. Этих невест бичами сгоняли на корабли, набивали трюмы до отказа, а потом полуживых раздавали в гаремы… Разве это красиво?

Некоторое время они шли молча, пока Нина Гавриловна не сказала:

- Посмотрите, какая прелесть: кизил. Все красно!

Чупреев набрал горсть ягод, пересыпал их в мягкие ладони Нины Гавриловны.

- Что за природа! Все здесь съедобное, все растет само по себе. Грецкие орехи - пожалуйста, алыча - пожалуйста, кизил… И никто не караулит это добро. Сюда бы заготовителей! Надо будет, пожалуй, взять патент на это предложение, как вы считаете? Половина премии вам.

- Я даже согласна на тридцать процентов.

- Скромно. Но вам нельзя даже тридцать.

- Почему?

- Ваш муж увидит у вас капитал и спросит откуда, - шутливо сказал Чупреев. Он остановился, упер руки в бока и, нахмурив брови, грозно и вопросительно посмотрел на Нину Гавриловну: - Да, откуда?

- А я скажу, что шли мы однажды с одним молодым человеком…

- Разве он у вас не ревнивый?

- О, еще какой ревнивый! Не Отелло, а прямо десяток Отелло…

Так, болтая, они прошли почти весь путь. Чупреев шутил, рассказывал, как сдавал зачеты, в лицах изображал разговор профессора со студентом, который проваливается на экзамене. Потом вспомнил, как однажды он решил посвятить себя артистической деятельности и был изгнан «за отсутствием ярко выраженных способностей…». Нина Гавриловна смеялась и не могла понять, что в его рассказах правда, а что вымысел.

Стало жарко, и она сняла пелерину. Круглые загорелые плечи поблескивали от пота.

Неожиданно Чупреев свернул с тропинки, увлекая за собой Нину Гавриловну в чащу. Густая листва скрыла солнце, стало свежо. Сумрак, лесная тишина создавали ощущение неуверенности, таинственности, и женщина почувствовала себя неспокойно. Но Чупреев шагал вперед, пока перед ними неожиданно не раскрылась поляна, посреди которой стояло странное сооружение, напоминавшее дом, сложенный из серых каменных, плит, массивных, тяжелых, без окон, с одной лишь круглой дырой в центре.

- Вот вам и дольмен, что значит «каменный стол», - удовлетворенно проговорил Чупреев. - Хорош столик? Знаете, сколько ему лет? Этак тысяч десять! В нем хоронили старейшин племени во времена бронзового века.

- А дыра зачем?

- Чтобы душа могла ходить гулять и возвращаться. - Чупреев пролез в отверстие и выглянул оттуда. - Я сейчас буду вместо души…

- Что же там внутри?

- Пусто. Хотите сюда?

- Нет уж, я лучше останусь здесь.

Чупреев выбрался обратно. Они присели на траву, развернули завтраки, и Чупреев принялся увлеченно рассказывать о загадках этих древних сооружений, до сих пор не разрешенных учеными. Нина Гавриловна слушала с любопытством и поражалась, откуда он так много знает о дольменах, о которых она никогда не слышала, хотя и отдыхала в Геленджике несколько лет.

Вдруг Чупреев заметил парящего над ними коршуна и замолчал.

- Красивая, сильная птица, но… хищник, - сказал он наконец. - Хорошо бы ее сейчас из ружья… Вы умеете стрелять?

- Нет… Муж у меня охотник. Разве этого недостаточно?

- Неужели вы никогда не пробовали выстрелить?

- Пробовала, только не из ружья…

- Из пушки? - улыбнулся Чупреев.

- Из пистолета… Муж как-то раз дал стрельнуть.

- Разве он у вас военный?

Женщина смутилась и, глядя куда-то вдаль, сказала:

- Да нет, инженер, пистолет у него с войны остался… Так, валяется без дела в письменном столе, иногда Федор берет его на охоту… Но я думаю, это останется между нами…

Как бы не заметив последней реплики, Чупреев спросил:

- Ну и что же, попали? Во что вы метили?

- В кепку - муж ее на дерево повесил, шагах в десяти. Не попала, конечно, да я, по совести, и не люблю стрелять.

- Как же это вы… С десяти шагов - и не попасть… А пистолет что, наш или заграничный?

- Бог его знает, я ведь ничего в этом не понимаю… Ну что, надо, пожалуй, собираться, - сказала Нина Гавриловна, поднимаясь. Она отряхнула платье, причесалась, покрасила губы темной помадой, глядясь в круглое зеркальце. - Вот я и готова…

Сумерки застали их в пути. Горы, леса погрузились в прозрачную синеву. Все предметы приняли синеватый оттенок. Потом сразу стемнело, и Чупреев ощупью повел за собой Нину Гавриловну, боясь потерять тропу и оступиться.

- Не рассчитали мы времени, - с сожалением сказал он. - Но ничего, скоро взойдет луна и станет посветлее.

- И надо было взять с собой что-нибудь теплое, - укоризненно проговорила Нина Гавриловна. - Вот и положись на вас! Так совсем закоченеть можно.

- Легкомысленные люди, - беспечно отозвался Чупреев, на себе ощущая справедливость ее слов.

Вскоре из-за гор показалась луна. Огромная, красно-рыжая, она напоминала раскаленный круг, только что вынутый из горна. Но чем выше диск поднимался, тем скорее остывал, уменьшался и принимал свой обычный мертвенно-серебристый цвет.

Поселок они увидели сверху. Словно выброшенный на берег, лежал он, тихий и безлюдный, у самого моря под черным, усыпанным звездами небом. Желтели в окнах редкие огни, где-то лаяли собаки.

Распахнув ветхую калитку, Чупреев провел Нину Гавриловну в сад. Она остановилась под деревом; ветви касались ее пушистых волос, лунный свет очертил мягкий, нежный профиль. Чупреев взял ее холодные руки, сжал, притянул к себе. Женщина не пыталась высвободиться, и он ощутил прикосновение ее тела, ее частое дыхание… Еще мгновенье, он не выдержит, обнимет и поцелует ее… Но нет, он не может этого сделать, не может… Закрыв глаза, Чупреев отступил на шаг и сказал тихо, боясь нарушить тишину:

- Спокойной ночи, спасибо за прогулку.

- До свидания, - услышал он ее приглушенный голос откуда-то издали. Ее уже нет, она исчезла, а он, постояв еще для чего-то, повернулся и вышел на улицу…

11

На партийном собрании Быков делал доклад. Разбирая работу оперативных групп, он высказал неудовольствие затянувшимся расследованием дела Красильникова. Самолюбивый Шумский ерзал на стуле и, едва дождавшись конца собрания, пошел объясняться.

- Вы же прекрасно знаете, Павел Евгеньевич, что мы не бездельничаем, - обиженно гудел Шумский, подсовывая прихваченные с собой телеграммы Чупреева. - Зачем же сразу с трибуны! Как будто мы нарочно тянем резину. Нам это дело Красильникова уже самим… Вот оно где… - Шумский постучал ребром ладони по шее.

- Сядь, сядь, не кипятись, - миролюбиво проговорил Быков, доставая очки. - «Отдыхаю хорошо, беспокоюсь экзамены. Валентин». «Здоров, погода неважная, вышлите дополнительно сто. Валентин»… Расточительно живет парень, ничего не скажешь, - и отложил телеграммы.

Шумский насупился, не желая отвечать на шутку, сказал:

- Я серьезно, Павел Евгеньевич.

- Я тоже серьезно. - Быков облокотился на стол, изучающе посмотрел на Шумского. - А ты можешь мне ответить, что за брюки были в портфеле Красильникова? Откуда у него рубашки, куда он все это нес? Чьи это вещи?

- Так ведь…

- Обожди, не перебивай. - От миролюбивого тона ничего не осталось. Быков заводился сразу, и Шумский пожалел, что полез с объяснениями. - Сыщик ты или нет? Откуда у Красильникова такие деньги перед получкой? Что за странная записка в кармане? Хорошо, Чупреев сидит там, а что делает Изотов? Ты говоришь - не тянете резину. А вот мне звонят из парткома завода, где работал этот Красильников, спрашивают, найден ли преступник. Что я могу ответить? Ничего. Два месяца прошло, какое там два, больше, а что у нас есть?

- Но вам же хорошо известно, сколько мы потратили времени на розыск Камневых! А Гуняева? - не сдавался Шумский.