Уик-энд Остермана

людал за ними. Он выглядел озабоченным.

Таннер прошел в гараж и положил термометр на полку в углу. Входная дверь отворилась, и показался Тримейн.

— Можно тебя на минутку, Джон?

— Конечно.

Тримейн притворил дверь и осторожно прошел мимо «триумфа».

— Никогда не видел тебя за рулем этой штуковины.

— Я ее не люблю. Влезать и вылезать из нее — сплошное мучение.

— Да, ты крупный парень.

— По сравнению с этой машиной — да.

— Я... я хотел извиниться за ту чепуху, что нес сегодня в гостиной. К тебе у меня, разумеется, нет никаких претензий... несколько недель назад меня крепко наколол один шустрый репортер из «Уолл-стрит джорнал». Представляешь? «Уолл-стрит джорнал»! Нашей фирме пришлось закрыть дело.

— Свободная пресса и независимый суд. Извечная проблема... не волнуйся, я не принял твои слова на свой счет.

Тримейн облокотился на капот «триумфа». Слегка понизив голос, он продолжал:

— Пару часов назад, когда мы говорили о том, что случилось здесь в среду, Берни спросил тебя, не занимаешься ли ты сейчас чем-нибудь типа Сан-Диего. Я мало знаю об этой истории, но не секрет, что на нее и сейчас частенько ссылаются в прессе...

— Ее роль сильно преувеличена. Была серия репортажей из района порта. Никакой сенсации.

— Не скромничай.

— Я не скромничаю. Я тогда хорошо поработал и едва не получил Пулитцера. Собственно, репортажи из Сан-Диего стали трамплином для меня.

— Да... Ладно. Давай не будем ходить вокруг да около. Ты сейчас занимаешься чем-то, что задевает меня?

— Нет. Во всяком случае, я ни о чем таком не знаю... Я сказал Берни правду: у меня в подчинении семьдесят с лишним репортеров, которые отвечают за сбор информации. Я не требую у них ежедневных отчетов.

— Ты хочешь сказать, что совершенно не в курсе того, чем они занимаются?

— Я поступаю хитрее, — со смехом ответил Таннер. — Я утверждаю их расходный лист. Никто не получит денег без моего одобрения.

Тримейн выпрямился.

— Послушай, давай начистоту... Джинни вернулась в дом полчаса назад и... Знаешь, мы с ней вместе уже шестнадцать лет, и я ее хорошо знаю... Она вернулась заплаканная. Она разговаривала здесь с тобой. Я хочу знать, почему она плакала.

— Я не могу тебе ответить.

— Нет, уж ответь!.. Ты мне завидуешь, потому что я больше зарабатываю, да?

— Ничего подобного...

— Да я же знаю! Думаешь, я не слыхал, как Элис тебя пилила? И теперь вот ты словно невзначай обронил, что никто ничего не получает без твоего одобрения. Ты об этом сказал моей жене? Мне что, спросить у нее самой? Жена не может давать показания. Ты предупреждаешь нас? Чего ты от нас хочешь?

— Остановись! Ты, видно, влез в какую-нибудь дерьмовую историю и становишься параноиком. В какую? Ты собираешься со мной поделиться?

— Нет! Нет! Скажи, почему она плакала?

— Спроси ее сам!

Тримейн отвернулся, и Джон Таннер увидел, как плечи адвоката затряслись.

— Мы знакомы много лет, но ты никогда не понимал меня... нельзя судить о человеке, если не знаешь, что он