Чужая осень (сборник)

Я первым выскочил на довольно прохладный ночной воздух, нервно прикурил сигарету и выпустил дым из ноздрей. Старик не переносил табачного дыма, стремясь догнать по количеству прожитых лет Агасфера, возникал он довольно долго, поэтому моему примеру последовали все гости. И только Рябов, буркнув что-то на прощание, уехал домой.

— Старая гнида, — наконец-то высказываюсь, — сидит себе, мед с боярышником хавает, а тут надрываешься — и на тебе. Чен этот, паскуда дохлая, откуда мы могли знать?

— Ну, конечно, — поддержал меня Константин, — всего не учтешь.

Я с благодарностью посмотрел на Костю и молча врезал ему в челюсть.

— Ты еще погавкай мне здесь, — заорал я, грозно надвигаясь на становящегося в позу стайера Костю.

Оксана испуганно отшатнулась, бухгалтер с улыбочкой прошмыгнул мимо, Глебов положил руку на мое плечо.

— Успокойся, — цепкие пальцы юриста сдержали меня на месте, — хватит беситься. Я советовался со стариком, это дело в конце концов будет улажено, так что не стоит проявлять несдержанность.

— Ладно, Саша, пойду спать. Иди знай, удастся это сделать после завтрашнего или нет.

— Я тебя уверяю: все будет в порядке. Так что не переживай.

Через полчаса я зашел в комнату Вышегородского без стука.

Леонард Павлович сидел в кресле и с удовольствием наблюдал, как довольно мерзкий на вид старикашка срывает одежду с Фанни Хилл. Я решительно выключил аппаратуру, потому что знаю — ничего путного у дедушки в телевизоре не выйдет, а Вышегородский может загрустить от того, что Фанни собьет целку не его одновозрастник, а клиент куда моложе. Беда с этими старичками, но что бы мы без них делали.

Старик с неудовольствием бросил на меня быстрый цепкий взгляд и спросил:

— Ты что, не мог дождаться Сережи у себя?

— У меня возник вопрос, Леонард Павлович…

— Надеюсь, ты не обиделся?

— Ну что вы, это был великолепный спектакль. Жаль, вы не видели моего бенефиса. Искусство требует жертв, плохо только, что ими почти всегда оказываются зрители. Кстати, об искусстве…

— По-моему, ты все-таки обиделся.

— Леонард Павлович, меня интересует вопрос, и несмотря на вашу неохоту, я бы очень просил на него ответить. Хочется знать…

— Догадываюсь, о чем ты сейчас будешь вопрошать. Риск конечно, есть, но ты к нему должен был давно привыкнуть.

— Я не об этом. Бог с ней, с головой, другое интересно. Кому это Горбунов продал Айвазовского — вот что занимательно.

— Пусть тебя это не волнует.

— А меня это волнует, даже очень. Потому что завтра иду я, а не вы, потому что я рискую всегда, а вы только снисходите до команд…

— У каждого свое место в этой жизни.

— Знаю, слышал, рожденный ползать летать не может, как говорил главный буревестник революции, свивший свое гнездо куда подальше от родимой сторонки. Ладно, Леонард Павлович, не хотите отвечать — не нужно. Только знайте, что вас используют, как пешку.

Старик заерзал в кресле и с негодованием глотнул очередную дозу успокоительного.

— Запомни, пацан, меня еще никогда не использовал никто. Я всегда поступаю так, как требует дело. Думаешь, они слепые? Если бы мы не помогли друг другу — все бы давно погорело. Я столько лет удачно балансирую буквально по лезвию ножа только потому, что всегда был застрахован. Скажи мне, отчего не было Студента?

— Он плохо себя чувствует. Возле него постоянно дежурят.

— Прямо министр, а ты уверен, что это не он работает? Приказал Чену высветиться, предварительно потребовал, чтоб тот стукнул его по голове. Такой случай был лет сорок назад.

— Леонард Павлович, хватит уводить меня в сторону. Или Студент мог точно знать, что я приду тушить его хату? А может, он предварительно звонил в пожарную охрану? Лучше скажите…

Осторожный стук в дверь заставил меня замолчать. Рябов как обычно, молча вошел в комнату и вопросительно посмотрел сперва на Леонарда, а уже затем в мою сторону.

— Ку-ку, Серега, пойдем отсюда. Леонард Павлович, если завтра что не так, ищите себе другого зятя. Памятник, конечно, не такой скромный, как Рябову, зато сэкономите на именах и званиях, пусть напишут всего одно слово: «Профессионал».

— Хватит паясничать, — оборвал меня Леонард Павлович и с неожиданной нежностью в голосе добавил: — идите, мальчики, я буду молиться за вас.

Мы молча вышли из дома, уселись в машину Рябова и помчались на квартиру Студента. Вышегородский будет за нас молиться, как же, сейчас врубит «Фанни Хилл» и домолится на всю катушку «Дживиси».

— Сережа, ты понимаешь, что сунуть голову в пасти дрессированным львам было бы куда безопаснее?

— Нет другого выхода. Кроме того, сейчас поздно рассуждать. Вчера нужно было.

— Лады, чему бывать — того не миновать, как говорится.

— Главное, чтобы завтра сработало мое прикрытие. И товар не опоздал.

— Что за прикрытие?

— Узнаешь. Сам ведь говорил, чем меньше человек задает вопросов, тем лучше его самочувствие.

Интересные все-таки у нас производственные отношения. У каждого свои маленькие тайны, которыми он не спешит поделиться с компаньоном. Вот поэтому я нагло жму на кнопку автомобильной зажигалки, резко выдергиваю выскочивший из гнезда фитиль, пускаю длинную струю дыма в сторону Сережи и замечаю:

— В свое время я сказал, чтобы ты не упускал из вида нашего друга Вершигору или как там его сейчас. Почему его так плохо контролировали? Ладно, можешь снова проявить беспокойство по поводу моего здоровья и не отвечать. Но хотелось бы знать: зачем ты усиленно делаешь вид, будто не знаешь, что картина Айвазовского принадлежит ему?

Рябов продолжает сохранять неловкое молчание, ему не остается другого выхода, настолько нелегок выбор между мной, рвущимся к полной власти в деле, и Вышегородским, стремящимся во что бы то ни стало удерживать ее в своих руках.

18

Студент лежал на своей узкой койке солдатского образца, перемотанный бинтами, как Павка Корчагин. Хорошо еще, что Чен треснул его по затылку рукой, а не чем-то потяжелее. Саша сидел у изголовья, монотонно читая какой-то длинный перечень, время от времени непроизвольно запинаясь и путая слова; что говорить, наш отставной борец в качестве чтеца-декламатора мог бы выступать только в цирке.

— Как самочувствие, Студент? — нарочито бодрым голосом воскликнул я и Саша с явным удовольствием закрыл рот.

Не открывая глаз, Студент с деланной радостью пропел нечто из репертуара Пугачевой в собственной интерпретации «Жить невозможно, а свалить нельзя», и тут же замолчал. Вот это да, может, у него после удара мозги стали работать как у нормальных людей?

— Что сказал доктор?

— Пару недель полного покоя, усиленное питание, — ответил Саша. — Читать запретил, так он меня заставляет. Картины какого-то Семирадского…

— Студент, докторов нужно слушаться, успеешь еще потрудиться. А тебе, Саша, пора знать, что Семирадский был самым обыкновенным отщепенцем. Пока его коллеги по кисти рисовали стонущее под царской пятой крестьянство, стремящееся к светлому будущему в виде колхоза, этот тип малевал всяких Фрин на празднике Посейдона и прочих голых баб. Так что если Студент нуждается в чтиве, ему больше подойдут сказки. О семи козлятах, например, которые на свою голову открыли дверь волку.

Студент демонстративно застонал и повернулся ко мне спиной.

— Напрасно сердишься, — миролюбиво говорю ему, — мы ведь считаем, что ты получил производственную травму и при этом не требуем объяснений свидетелей и прочей дребедени. А насчет усиленного питания позаботились не хуже, чем профсоюзный комитет Министерства иностранных дел.

Еще бы: дюжина банок красной икры, громадная синяя посудина «Кавьяра», ящик бананов, ананасы, осетрина, соки и прочие продукты, усиленно рекламировавшиеся в антисоветской по нынешним базарам книге «О вкусной и здоровой пище» образца 1953 года. Это не считая ящика «Золотого» шампанского — очухается, вполне сможет отметить свое второе рождение.