Виновата любовь

— Здесь тихо! — говорит он уверенно.

Зефира поднимает голову, прислушивается, чуть приоткрыв рот. Кусочки мыла в ее ладонях — Стамен купил их у одного моряка, — они из Марселя. Девочка складывает кусочки в коробку, застланную лиловым сатином и потому похожую на церковный реквизит…

— Где ты хочешь жить? — повторяет он будто бы спокойно, а на самом деле — с ужасом от пришедшей вдруг мысли, что какой-то слух, быть может, какая-то сплетня, которая просочится и через замочную скважину… И девочка разлюбит их — внезапно, как обычно и обрушивается несчастье.

— Недалеко от моря. Пускай шумит под окном, — продолжает Зефира.

«Неужто эти бездельники сделали ее на морском берегу?»

Он заглянул с тревогой в голубые детские глаза. Взгляд их был устремлен в окно — в их сухопутное окно… Отдаленный грохот стройки по воскресеньям был глуше, чем в будни. В небе плыли белые, как хлопчатобумажная перкаль, прозрачные перья облаков. Переведя взгляд на отца, что-то поняв в его настроении, Зефира добродушно сказала:

— Как хочешь, пап, можно и здесь жить. А сейчас давай махнем в город…

Они пьют лимонад, едят мороженое, и Стамен дергает девочку за рукав: хватит, дескать, так и горло заболит. И говорит разные вещи, чтобы рассмешить девочку. Вдруг она поздоровалась с парнишкой, который, будто не видя их, проходит мимо столика. Не красавец, но пушок под носом уже появился и голос почти мужской.

— Как дела, Йори?

— Средней паршивости.

— И у меня… Чао.

— Чао!

Стамен ковыряет ложкой мороженое. Потом заказывает себе сто граммов мастики.

— Сидим за одной партой с этим Сашей…

Он оборачивается и смотрит на мальчика, который со спины кажется настоящим мужчиной.

— Почему он назвал тебя Йори?

— Просто так. — Она улыбается, не желая делиться тайной. — Я Йори, а он Прасчо. Ты же знаешь ту книгу…

Он не помнит никакой той книги. Пальцы его шарят по столу, хватают пробку от бутылки, рвут на части, словно она бумажная. Зефира смотрит на его пальцы, и он сметает кусочки пробки со стола.

Примерно три-четыре месяца назад, перед обедом (в пыли горячего цеха еле можно было дышать, но железо требует от человека особого упорства), кто-то позвал Стамена к выходу. Мужчина и женщина, совсем молодые. Мужчина в рубашке из синего шелкового трикотажа, через плечо на ремне — сумка из мягкой кожи.

— Здравствуй, бай Стамен, — сказал он по-свойски, оглядывая закопченное лицо рабочего и шею в глубоких, пропитанных потом складках.

Стамен, почуяв ловушку, нахмурился. Этот тип уж наверняка в ответ на отшлифованную свою сердечность захочет получить его доверие — сокровенное, как материнское молоко.

— Здравствуй, — пробормотал Стамен, мрачнея все больше.

Женщина — неопределенного возраста, бесплотная, с широкой улыбкой скелета. Голодные глаза. «Недоедает, — подумал Стамен. — Вот уж мода…» Женщина легко ступила на груду слежавшихся камней, которую давно надо было бы убрать, и несколько раз щелкнула дорогим фотоаппаратом.

— Поговорим? — Молодой человек достал пачку сигарет с золотой маркой.

Стамен сунул пальцы в верхний карман, вытащил свою мятую грязную пачку.

— Кашляю от импортных, — пояснил он.

В тихом тенистом уголке — несколько старых деревьев, чудом уцелевших. Здесь есть чешма и два стола. Во время обеда любители играют здесь в беллот, но сейчас вокруг ни души. Выложив на стол микроскопических размеров магнитофон, юноша делает пробу: «Я — Спартак, я — Спартак», будто на военных учениях. Улыбается сладко, лицо белое, глаза круглые, темные, ласковые, волосы расчесаны на пробор. Зефире бы такой тип понравился — похож на артистов с ее открыток. Нахмурив брови, Стамен ждет вопросов. Курит, смотрит на стройку, узкие неровные полосы которой замыкаются, как звенья цепи, где-то далеко по сторонам.

— Расскажи немного о себе, — просит молодой человек, а женщина щелкает фотоаппаратом еще несколько раз. Даже когда она садится, вытянув ноги и скрестив руки, она все равно начеку. Как нанятая свидетельница.

— О своем прошлом, бай Стамен. Поучительно для молодежи…

Бай Стамен презрительно усмехнулся: тех, кому нужно поучение, ведь не заставишь его прочесть… Что ж, он расскажет, как с малолетства, с тринадцати лет, столкнулся с железом, оно хоть и строптивое, но по-своему предано человеку. И зависит от мастера: сумеет тот понять и полюбить его, познать его магию — дело будет. Поверье есть, что руда — это останки людей, изгнанных своими мачехами, но собрать их в одно целое, да в горячий цех, дав в руки крепкой бригаде, — обретет руда вторую жизнь, полноценную, полезную. А если мастер ничего не стоит, то явятся мачехины дети второй раз в этот мир искалеченными, еще более униженными, чем прежде…

— Расскажите нам что-нибудь о своем детстве, — просит гость.

— Детство? — спрашивает Стамен Юруков.

И идет пешком по жесткой каменистой почве, слышит звон в сельской кузнице, видит руки своего отца, преданные железу и огрубевшие настолько, что уже не похожи на человеческие… Запах кислоты, ядовитый дух примитивного огнища, хриплые вздохи мехов, журчанье воды, охлаждающей с мученическим покорством грубые куски металла, которые несут на себе следы огня и тяжесть молота…

Стамен проглатывает все это, как шершавый ком, кадык его прыгает. И говорит сухо: дескать, помогал отцу в кузнице, потом продавал садовые инструменты на базаре. С тех пор научился отличать людей разумных от неудачников, добряков от профессиональных мошенников. И осталось это умение до сего дня — поэтому так трудно подбирать людей в бригаду.

— Много даю и многого хочу в ответ. Народ разный, — добавляет он и задумывается.

— Расскажи немного о бригаде.

— Что?

— Тебе лучше знать…

Молодой человек обменивается взглядом со «свидетельницей», барабанит пальцами по суковатому столу. Недоволен. Еще того хуже — разочарован. Ему дают целых три колонки в газете, как и полагается для передовика стройки, а он едва сможет набрать три страницы, включая описание окружающего пейзажа.

Газетчик оглядывается — холмы, изрытые машинами, каменоломня, выжигающая глаза блеском слюды, деревья, обглоданные ветром. М-да, пейзаж.

— Скажи несколько слов о бригаде, бай Стамен. Что у тебя за люди, какой-нибудь случай, что-нибудь эдакое…

— Ничего особенного. Здесь как и везде. Люди женятся, рожают детей, потом умирают. Есть у нас и кладбище — вон оно, за теми вербами, а если есть кладбище, значит, неподалеку человек забил свой кол и уже не вытащит его из земли… А мои из бригады — люди энергичные, очень трудолюбивые. У меня работают три женщины…

— Женщины? — воскликнул молодой человек. — И как они справляются с железом?

— Одолевают.

— Почему бы им и не справиться с железом? — ехидно спрашивает женщина и снимает ноги со стула. — Мы космос покорили, а тут — железо! Дело в характере…

— Железо — старая-престарая матерь человеческая, — замечает Стамен.

И тонет в открывающемся перед ним просторе, уходит в себя, словно глухой, и всем своим существом впитывает тени, будто и они из железа и пыли, которая ложится толстыми неровными слоями. Она жаждет дождя, эта пыль, и легких дымков, окрашивающих в коричневое скалы и камни, сухую траву, истоптанную колесами машин и человеческими ногами. В котлованах — живая земля, бывшее пастбище, постройка, кривая дорожка, колючая ограда — все обманутые в своих надеждах, что будут пребывать на этом месте во веки веков. Под одним и тем же небом… Что за чудо? Самые непрочные вещи — тени, ветер, пыльные вихри, сломанное дерево и разрушенная овчарня — так прочно вошли в его жизнь, даже в сны его, точно он летит над разбитой землей и покосившейся крышей, над каким-то вечным землетрясением.

— Я все еще в начале, — пробормотал Стамен, и журналист жадно хватается за это признание.

— В каком начале?

— В начале стройки… Все равно, что в начале жизни.

— Дети у вас есть?

— Один, — отвечает Стамен неохотно.