Виновата любовь

Следователь заказал вторую чашку чаю — сырость наплывала вместе с ароматом гор и оголенных круглых холмов. Фани взяла букетик, рассмотрела его, понюхала.

— Вдали от снега и ветра они быстро вянут…

— Как прошел ужин? О чем говорили?

— Обо всем. Мать у него рано умерла. Вырастила его тетя, годами старая, но духом молодая. Я ему рассказала о моем ухажере, который изображал супермена. Как этот «супермен» повалил меня на ковер — с целью, как говорится, изнасилования, но галантно… Я вышвырнула его, и тогда он послал свою бабку просить моей руки. Официально, как в добрые старые времена. Ну и речистая была бабка! Я чуть было не согласилась. Люблю пожилых людей.

— Он наотрез отказался от твоего богатства?

— Ага.

Фани кивнула и сделала глупое лицо.

— Он говорил что-нибудь?

— Тары-бары… так, что-то незначительное.

— Неужели?

— Представьте, да.

Опять достав сигарету, она щелкнула дорогой зажигалкой. Узнать бы еще хоть какую-нибудь мелочь… Разве сейф с драгоценностями не отпирается маленьким ключиком?

— Расскажи мне, как прошел вечер. По порядку. У тебя хорошая память, и этот человек был тебе небезразличен.

— Хотите, чтобы я призналась, что у нас были интимные отношения? Ну хорошо. Было. Но, как говорят у нас в бригаде, прочной сварки не получилось.

— Какова причина?

Она нехотя зевнула, сигарета между ее пальцами потухла.

— Собака и та чувствует, когда ее любят. А я читаю на французском Альфреда де Мюссе. Представляете?

— С трудом. Почему вы делаете вид, что плохо воспитаны?

— Чтобы произвести впечатление. Вот вы уже перешли на «вы», ожидая, что я вам покажу свое настоящее лицо — благовоспитанное. Людей раздражает плохое воспитание. И, засучив рукава, они начинают перевоспитывать. Один мой знакомый — настоящий грубиян, но способный работник — получил изолированную комнату в общежитии. Там он будет размышлять о своем плохом воспитании. А нас, хорошо воспитанных, селят по четыре человека вместе… в назидание.

— Расскажите мне что-нибудь об ужине!

— Тайная вечеря на двоих? Она была самой обыкновенной.

— Например?

— Я кисла в своем белом «мерседесе» на автобусной остановке, шел дождь, стояла мрачная погода, чрезвычайно подходящая для убийства… Я его позвала, и он обрадовался. В такой дождь, говорит, испортится новая шляпа. Он купил новую шляпу, она ему не шла. Тебе нужно жениться, сказала я, чтобы было с кем советоваться насчет покупок.

— Ему понравился ваш «мерседес». Чудная машина.

— Так… Вы ее уже видели? Ни кровавого пятна, ни рваной пробоины от пистолетной пули. Жаль!

— Ну а дальше?

— Мы поругались. Ненавижу, чтоб мною командовали, особенно когда я за рулем. С досады чуть было не наехала на телегу, которая выскочила навстречу. Мы продолжали ругаться с ним, даже когда вышли из машины. А наверху было все в ажуре: цветы, свечи… романтическая, в общем, картина. Я бросила сучья в камин, а он сделал мне замечание, что так огонь не разжигают. Он, мол, знает, как это делается. Разгорелся хороший огонь. Мы сели за стол на двоих, как в каком-то розовом романчике. Тени танцевали, волоча свои лохмотья по стенам. Теперь мне понятно, почему люди видели привидения в далекие, освещенные свечами годы. И ужин был хорош — легкий, но вкусный. Белое вино, а в конце — бренди. Магнитофон в углу, тихая музыка, старогреческая. Мы пили, курили, смеялись. Было клево, но у меня не было настроения. В этот вечер я любила его по-настоящему. Потому что он в отличие от всех мужчин не красовался, не строил из себя дурака, чтобы меня развлечь. По его глазам не видно было, что он втайне ведет счет серебру и фарфору на столе. Сказал только, что картины хорошие и дорого стоят. Рассмотрел их спокойно, с удовольствием, как на выставке. Я ему показала комнаты, ванную, мою спальню. И там я его соблазнила, лично я, под светом уличного фонаря, который горел за окном. Мне понравилось — он не охал, не стонал, как некоторые. Чистое, ровное дыхание, все в норме. Но после этого мы умолкли, и было это неловкое молчание. Ему было неудобно — он ведь почувствовал, что я его люблю. А я поняла, что он меня — нет. Женщины честолюбивы, влюбленные женщины — тем более. Не люблю проигрывать. Мужчины за мною гоняются по самым разнообразным причинам, кто — с фальшивым безразличием, кто — с неприкрытой алчностью. Некоторые объясняются в любви, более практичные говорят открыто: «Послушай, девочка, может, ты меня и не любишь, но со временем все образуется и ты убедишься, что мы созданы друг для друга». Ну и всякое такое. А этот — ничего. Привел себя в порядок, расчесал волосы маленькой расческой, которую вытащил из заднего кармана. Обычный жест, механический, умилительная аккуратность.

— А потом?

Следователь прихлебывал из чашки свой чай. Было холодно и сыро. Он поднял воротник пальто. Эта молодая женщина имела почти все и вполне могла бы быть довольной своей жизнью: гордая осанка, крепкое здоровье, много денег. Наверное, считала себя бессмертной. Любила танцы и спорт. Зарплата шла на карманные расходы. Но вот сидит — поникшая, одинокая, сломленная первой жизненной неудачей, первым человеком, который не скрывал своей независимости и самостоятельности. Какой молодой человек, рассуждал следователь, без трепета сядет в такую роскошную машину?

— А потом? — повторил свой вопрос Климент.

Исполненный сочувствия, он разглядывал ее волосы, как у празднично причесанного ребенка. А может, инженер не важничал, цену себе набивая? Обдумал роль неподкупного и принципиального человека? Был ли он искренним? Или, может, хитрил значительно более осторожно, нежели те юнцы, которые хотели заполучить богачку Теофану?

— Ну а дальше? — спросил Климент снова, вглядываясь в свежее, розовое ее лицо (молодость брала верх над всеми бедами, над всеми неосуществленными амбициями).

— Потом я ему сказала…

…Она обняла его крепко, всей душой моля об отзывчивости и любви, в тот самый момент, когда он молча, стоя спиной к ней, одевался, чтобы скрыть неловкость после того, что произошло. Она вся впилась в него, нашла его ухо, нежные складочки под ним, поцеловала эту незащищенную частицу его тела и сказала, что все принадлежит ему. Только одно слово с его стороны — и… И то, что здесь, и дом у моря — все, стоит ему только пожелать.

— А если я не захочу?

Он сказал это в шутку — но уже оттолкнул ее обидным несогласием, вызвав этим ее недоумение и взрыв гордости, которая помогла ей скрыть боль, чтобы он ничего не почувствовал.

Они снова сидели у камина, огонь угасал, разбрызгивая искры. Медленно пили бренди, жевали соленый миндаль. Болтали как старые друзья, как современные люди, и встреча в постели только освежила их дружбу, сблизила без осложнений и всяческих обещаний относительно будущего. Фани поднимала свой бокал и смотрела на умирающее пламя сквозь призму хрусталя. От огня шел свежий запах хвои, угли рассыпались с бесшумной торжественностью. Им было суждено рассыпаться и превратиться в пепел, как всякой иллюзии. Фани, сидя в глубоком кресле (одинокая владелица опустошенного царства), говорила с мучительно сжимающимся горлом о будничных каких-то эпизодиках, происшедших с кем-то на заводе, о том, что у каждого должно быть свое место в жизни, о будущей учебе в институте, потом о диссертации.

— Когда я упомянула о диссертации, он встал и начал ходить взад-вперед. Назвал мне несколько тем, которых я не запомнила. Обещал помочь. Я убеждена: он бы мне помог. Он всегда держал слово.

Заказав еще рюмку коньяку, она проглотила его рассеянно, точно воду.

— Смотрите не привыкайте, — тихо посоветовал Климент.

— Ну так что же из этого? — огрызнулась Фани. — Можно подумать, что кому-то я очень нужна.

— Нужны всем. Всему обществу.

Слова прозвучали назидательно, неискренне, не к месту. Пока никто не интересовался этой молодой девушкой. Никто не спрашивал, довольна ли она собой или несчастлива, одинока. Пьет ли она бренди или довольствуется чашкой чаю из лекарственных трав. Людей на заводе много, и все они захвачены своей огромной, страшной игрой с огнем да железом. Они выползали изможденные, мокрые от пота и расходились — каждый к своим заботам и незавершенным делам.