Виновата любовь

К тому же что́ видела его Зефира, кроме созидательного уничтожения и разрушения? Дома, исчезающие в облаках пыли. Скрипящие заборы, скрипящие перед тем, как упасть навсегда. Расколотые надвое стволы деревьев, вырванные корни, на которых в остающихся комьях земли корчатся черви… Вначале, в молодые годы, Стамен был землекопом, потом арматурщиком. За короткое время овладел и экскаватором. Церковную колокольню однажды снес мастерски — а как же, трехлетняя дочка пришла посмотреть на своего отца. Разрушал дома и сараи — а недавние хозяева, как при пожаре, грузили пожитки на машины или повозки, запряженные волами. И кругом вечно были напряженные, измученные лица, блестящие от пота, промокшая одежда, бездомные собаки, тощие лошади. Девочка рисовала в своем альбоме сад, цветы, всегда улыбающееся солнце, детей в праздничной одежде, флажки. Из одной школы в другую… Недовольные классные руководители, подружки с размеренной жизнью и обязательным летним отдыхом на море. И они тоже поехали на море, в самую дорогую гостиницу. Зефира, тогда шестилетняя, была потрясена. «Папа! — крикнула она с террасы. — Смотри, море идет!»

Моросил мелкий дождь, бескрайнюю водную стихию и вправду будто несло к берегу вместе с ветром и крупными брызгами. Глаза Зефиры становились голубыми, когда она радовалась, и зелеными, точно два листочка, когда плакала. У кого были такие переменчивые глаза — у матери, у отца? Если девочка упрямилась, она зло поджимала нижнюю губу. Передние зубы у нее были слишком крупные — чей это был рот, чья привычка прикусывать губу перешла к ней?

Болезненное влечение к красоте Зефира унаследовала уж точно от этих оболтусов. Она собирала ракушки мидий, похожие на ее перламутровые ногти, птичьи перья, засушенные цветы, бабочек, похожих на цветы. Коллекционировала фотографии артистов — только красивые лица. В ее комнате стояла ваза, книги у нее были всегда аккуратные, чистые. В окно была видна стройка — из конца в конец, словно карта, раскрытая перед глазами путешественника. Вдали — очертания берега и холмов, туманных и загадочных в эту дождливую осень.

Стамен любил свою дочку тяжкой, святой любовью, которая держала его в постоянной тревоге. Бывало, он догонял ее за порогом и, положив ладонь на лоб, проверял, нет ли у девочки температуры. Он копил деньги ради нее, позволял ей одеваться как взрослые девушки. Однажды принес ей импортные туфли — с бантами, с серебряными каблуками.

— Убьется еще, — сказала его жена, протирая обновку своим фартуком. — Куда ребенку такие высокие каблуки?

— Она не ребенок, — ответил Стамен. — Убери их до выпускного вечера. Не так уж он и далеко, как кажется.

С зоркой неприязнью он наблюдал, как жена заворачивает туфли в ветхое полотенце и прячет их в стенной шкаф. Руки у нее были точно лопаты. Почти всегда она ходила босая, ноги не терпели обуви.

Сев к столу, Стамен вытащил из ящика лист бумаги, развернул. Вгляделся в прямые четкие линии, которые представляли собой план двухэтажного дома, и сказал жене:

— Всю ночь сегодня думал над этим вопросом…

— Хорошо, — сказала жена — просто так, по привычке соглашаться.

— Знаешь, Виола, — продолжал муж, — я видел две комнаты, примыкающие друг к другу. И широкую стеклянную дверь между ними — чтобы был простор.

— Внизу же есть простор?

— Да там ведь будем мы… Где же разгуляться гостям Зефиры? У них там будет место для танцев — пятачок, что ли? Как молодые говорят?

— Пятачок.

— Ну, ежели им нравится — сделаем пятачок.

Жена смотрела на Стамена, кривя губы, затаив негодование и насмешку. Уже шесть лет они вынашивали план воображаемого дома. Удлиняли комнаты, отрезали лестницы, перекраивали сад. Мотаясь со стройки на стройку, мечтали, как зацепятся где-нибудь за твердую землю, купят участок в самом хорошем городе и построят этот дом.

— Раз в жизни строишь, — говорил Стамен, разглядывая истонченный лист с загнутыми краями. — Нужно все трезво обдумать…

Они накопили бы денег на целых два дома, если бы не купили машину. Виола украсила ее двумя мягкими подушками, вышитыми золотой и серебряной нитью. На машине они ездили покупать все, чего им недоставало, — фрукты, мед и свежие овощи.

Быстро бежало время — от одного начала до другого, от одной стройки до другой, похожей на только что законченную. От одной надежды до другой, что наконец приведет их к спокойному, заветному берегу. Бегали от тысячеустой молвы, которая, как привидение, сопровождала их, подслушивая под дверями и окнами. Путешествовали с небольшим багажом, как бродячие музыканты, прижимая к сердцу единственное свое сокровище — Зефиру. Они были здоровыми, жадными до работы, едва узнав их, люди поручали им обычно самую тяжелую. Награды и ордена Стамен получал как нечто само собой разумеющееся, а когда его наградили золотым орденом Труда, устроил угощение в столовой общежития: белые скатерти, кувшины с цветами, ящики с ранней черешней — будто свадьба. Это было три весны назад, стройка раскинулась недалеко от моря, они не видели его, но все же оно было рядом — с ветром и облаками, прозрачными как дым, и с криками бездомных птиц — чаек.

Места, где Юруковы работали сейчас, славились черноземом. Окруженная горами, стройка еще пахла свежестью и прохладой.

— Воздух здесь здоровый, — говорил Стамен, заботливо глядя на свою дочь. — Нет комаров, вода чистая. Нам повезло с этой стройкой.

К чести Стамена следует сказать, что сначала он замечал только хорошие стороны, где бы они ни были. А с недостатками боролся засучив рукава. Бесстрашно высказывался и при самом высоком начальстве — о том, как, на его взгляд, ДОЛЖНЫ БЫТЬ устранены бытовые неурядицы. Пища, бани, прачечные… Начальники его выслушивали, что-то записывали, черкая ручкой в блокнотиках. Правда, однажды Стамен, прежде чем уйти, кинул взгляд через начальственное плечо, а там, в блокноте, — женские головки в профиль, и все…

Стамена тревожила привычка Зефиры сидеть на ковре, прислонившись спиной к книжному шкафу. Никому из их рода и в голову не приходило сесть на пол. Валяться на полу, когда господь дал стулья, было почти так же предосудительно, как пьянство. Но Зефира любила читать и рисовать, сидя на ковре или, еще того хуже, лежа на животе. И Стамен привык сидеть рядом с ней, вытянув свои длинные ходули, хоть это было неудобно и больно из-за каких-то жуков-древоточцев, которые засели у него в коленях и точили, точили, не давали ему покоя…

И сегодня, в воскресенье, они сидят на ковре. Рядом с грациозной девочкой в джинсах и белой футболке Стамен возвышается как монумент — весь из мускулов, перевитых жилами, точно веревками. Черные волосы, белые виски, смуглое румяное лицо, гордая осанка, которой отличались его деды и прадеды. У Стамена хорошие, ровные пальцы, грубые ладони и стальные запястья, узкие, как щиколотки быстроногого скакуна. Белки глаз всегда красноватые — железо, с которым он борется ежедневно, изменчиво по цвету и блеску, но всегда ослепительно. Он одет в серые простые брюки и синюю рубашку с засученными рукавами.

— Папа, когда мы отсюда уедем?

— Почему это? — спрашивает он, хотя и понимает почему. — Тебе здесь не нравится? Посмотри, у тебя есть своя комната, школа рядом.

— В пяти километрах! — уточняет Зефира.

— Есть автобус. И я тебя вожу на машине.

Зефира нюхает кусочек мыла, закрывает глаза.

— Сейчас я в сиреневом саду…

Стамен, склонив свой большой нос к ее ладошкам, говорит, что, кажется, пахнет лимоном.

— Нет, — смеется Зефира, — вот лимонное… А это?

И снова ему кажется, пахнет лимоном. Но он отвечает, что запах теперь вроде какой-то лесной.

— Пап, ну когда мы уедем отсюда?

— Что тебе не нравится? — устало спрашивает Стамен.

— Очень шумно… Разве ты не слышишь? Даже ночью.

Стамен напрягает слух — нет, слишком даже тихо. Стройка гудит вокруг нормально: погромыхивают и шуршат шинами мощные самосвалы, но по сравнению с колокольными звонами в его цехе… Они не смолкают, эти колокола, бьют и бьют, точно их раскачивает страшный какой-то ветер.