Калуга первая (Книга-спектр) (СИ)

Старушки привыкли к философу, а двое молодых людей впервые забрели сюда и плохо понимали, о чем идет речь, так как слово "самогон" было забыто, "быть или не быть" устарело, а "кусок хлеба" звучало очень уж максималистически. Молодые люди удивлялись самоотверженности этого человека, оставшегося верным свободным формам так называемой личной исповеди начала двадцать первого века. Тогда всюду появились такие площадки и эстрадки, похожие на суфлерскую будку в древнем театре, и каждый мог заявить то, к чему хотел призвать остальных, предлагал и подсказывал, до чего дорос сам. В те времена остались живы немногие, и было о чем поговорить. Молодые люди видели эти бурные собрания в кадрах хроники и теперь дорисовывали картину, представляя себя среди шумной толпы кричащих и спорящих в пустых городах, и жалели, что не пережили те удивительные времена духовного потопа. Грузный, но стойкий оратор вызывал в них противоречивые чувства, они не могли понять, почему он говорит намеками, а не так прямо, как это давно делают все. Их внимание привлекала и женщина, сидящая на первой скамейке с вязанием в руках. Она была все ещё рыжей и даже румяной и одета, не так как все, но в ней многое улеглось, осело и остались лишь преданность и забота. Говорили, что она писала большой роман, героев которого выпустила в жизнь. И, проходя мимо эстрады, я порадовался таким знаменательным переменам, послушал и хотел было идти дальше, как вдруг философ прервался на полуслове, сбежал с эстрады и догнал меня.

- Привет, коллега! - тяжело дыша, он жал мою руку.

- Какой я вам коллега? Вы же знаете, что я бездельник.

- Так а я кто? - рассмеялся он тучным смехом.

- Я тороплюсь, - попытался отделаться я.

- Все нас соорганизуете, - хихикнул он. - И как ваш роман, продвигается?

- Так я его оставил в 1999 году.

- Вот как, - равнодушно удивился он, - и что, нет никакой возможности забрать?

- Зачем?

- Ну как же! - воскликнул он, брызнув слюной. - Там же мы. Хотя я и утверждаю, что ничего не меняется, но история есть история, она заполняет ум.

- Да, - попытался ответить я с грустью, - мне стоило бы работать над ним лет десять-пятнадцать, чтобы создать монументальное полотно, отразить поколение, чтобы в каждой строчке застыл образец для подражания.

- О, вас бы хватило на это!

- Благодарю, но на счет назначения творчества я придерживаюсь другого мнения.

- А именно? - спросил он.

- Книги, музыка, картины - не станки, чтобы их усовершенствовать до бесконечности. Это то, что заменяет нам общение, что делает из нас либо уродов, либо совершенствует куда-то туда, - и я показал в бесконечность.

- Да? - он попытался заглянуть за горизонт. - А как вам мои лекции? По-вашему, достиг я хоть какого-то совершенства?

- Конечно, коллега, и достигнете еще, если не будете брызгать слюной, - отвечал я поспешно, - но иногда, Нектоний, мы сами не знаем, насколько кривим душой, когда создаем пример для подражания. И Джоконда для меня не венец, а шлаки Леонардо.

- А для меня венец, - сказал он раздраженно.

- А для вас венец, - не возражал я. - Тогда создавали кувшины. Кто с изящным носиком, кто с оригинальной ручкой, и они, конечно радовали глаз, но были пусты, пока их не наполнили.

- Кто и чем? - Нектоний сделался угрюмым, и его верхняя губа заострилась.

- Чудотворным словом, - отмахнулся я, все тот же ваш соотечественник, о котором вы так туманно упоминаете. Оглянитесь вокруг. Даже ваша жена напоминает Джоконду, к чему и я приложил руку. Если вы припомните, был некто Лев Толстой.

- Не припоминаю, - обиделся философ.

- Так вот, он не понимал, куда заводит откровение в творчестве на любые темы. Оказалось, оно требует собственного совершенства. Многие творцы половинчаты, потому и пишут одно, а живут иначе. Есть книги от энциклопедического ума, и есть книги, как деяния по дороге.

- Но вы не станете утверждать, что они ведут к Духу? - и глаза его заблестели.

- Не стану, потому что не хочу давать вам повод затевать идиотский спор.

- Ну раз вы снизошли, как в старину ангел, посоветуйте, на что мне ориентироваться? Куда идти мне, маленькому человеку? - на этот раз глаза его ехидно сузились. Но я решил ответить как можно спокойнее.

- Одни книги - это отрезок пути для всех или для многих, а в большинстве сочинений совершенствуется авторский интеллект и потому духовное вытесняется, и сами авторы их сжигают, от них бегут, из-за них становятся жертвами пустозвонов, деградируют и сходят с ума, и все для того, чтобы успеть сохранить в себе остатки духовного, и кое-кто успевает.

- По-вашему выходит, что мы рождены, чтобы заниматься этой туманной бредятиной?

- Кто как, - пожимаю я плечами.

Он с трудом сдерживается, долго сопит, быстро оглядывается на сидящую рыжую женщину, придвигается поближе и горячо шепчет:

- А как я, коллега? Вы думаете, я уже готов, ну, мол, я жил, как учил?

А я не знал, что ему ответить, и хотел быстро развернуться, зашагать по залиственной аллее, но тут меня осенило:

- Постарайся не задумываться об аплодисментах. По одежке уже не судят. У каждого есть шанс сбежать, чтобы, убив себя, сберечь свою душу.

И довольный ответом я пошел по аллее. И уже отошел шагов на двадцать, когда раздался тонкий крик тучного человека:

- Поп! Чертов поп! Чтобы ты подавился своими ворованными функциями! Монах шелудивый!

Я инстинктивно пригнулся, и вовремя - надо мной пролетел кусок дерна. К философу подскочила рыжая Зинаида, держала его, а он вырывался и сыпал в меня черными проклятиями. Я ускорил шаг. Но он догнал меня на выходе из скверика, и я испуганно попятился, когда он загородил мне дорогу и сунул в лицо фигу:

- Я не убегаю! - торжествовал он, - вы передрали мои теории и теперь выдаете за свои, погоняя и меня, как осла! Я не убегу! Я возвращаюсь в 1999 год, ясно? - орал он, брызжа в меня слюной. - Я вам устрою кузькину мать. Шептуны, понимаешь. Я разведусь и буду жить в будке, как собака. Я так хочу. Я не подчиняюсь вашим моделям! Нет, ты говорил, что любишь кошек, хорошо, я буду лежать на половичке твоего дома, как последняя кошка!

Он толкал мне в лицо фигу, и если бы не Зинаида!...Она схватила мужа за руку, пытаясь ликвидировать фигу, и успевала говорить мне:

- Простите его! Бросьте, Веефомит, свои шуточки! Зачем вы сами на себя натравливаете слабых людей? Хватит, старого не вернешь. Он не изменится. Зачем он вам, сводите с ума других, дайте нам спокойно дожить, перечеркните эти страницы. Я вас прошу!

- Ладно, - пообещал я, перечеркну.

- Только попробуй! - кричал философ. - Это ей теперь все равно, с каким дерьмом доживать! Только попробуй, я тебе все окна повышибаю, собственной кровью залью твои страницы!

- А я об этом не напишу, - сказал я и показал язык, очень уж раздражал меня этот Цицерон.

И тут он удивил меня: упал на колени, как умел только он один, Зинаида с горестным воплем пыталась поднять его, а он плакал и умолял не вычеркивать страниц. И я бы остался неумолим, если бы не один эпизод. Зинаида дернула его за пиджак с такой силой, что карман оторвался, и кусок ткани остался у неё в руках, а на желтые листья высыпались разные личные вещи философа. Какая-то упаковочка с таблетками, зубочистка, скомканный носовой платок, две конфетки, два помятых билета, денежка и блестящая ручка. Ничто уже не может меня разжалобить так, как все эти индивидуальные тряпочки и бумажки, крохотные элементы интимной привязанности к социальной зависимости. Этот бытовизм и младенческие соблазны сближают нас всех, гигантских и крошечных, и делают простыми и понятными друг для друга хотя бы иногда. Вдруг представляешь, как все эти вещицы сделаются личными не живого человека, а покойника. И тогда становишься мягким, как сама эта тряпочка, и согласен идти на любой компромисс, потому что отстаивание всяких убеждений становится реальной жестокостью, человекоубийством. Хорошо, что у него оказались эти вещицы. У других и таких нет. Да и кто он мне, этот философ? Не друг, не пенсионер юности и невольный соучастник, так что с него требовать, зачем менять? Ведь все, что я ему говорил, для меня одного полно смысла, и его жизнь, его противление - для меня и без меня не есть, не облечено этой властью, откуда пока лишь и могут возникать миры. Что с того, если бы мои слова подхватил он и стал выговаривать одну за другой безжизненные фразы о назначения творчества, обо всем, что я видел и понял, что с того, если бы его постепенно зауважали, и он через это что-нибудь да получил, как-нибудь да обосновался.