Калуга первая (Книга-спектр) (СИ)

Проснувшись в тревоге, Леонид Павлович в глупом недоумении полез рукой под одеяло и вдруг захватил там пальцами теплый эластичный предмет, при нажатии на который почувствовал боль, а мозг отреагировал на неё и подсказывал: "твой".

И тогда Леонид Павлович потерялся. Он опять рассматривал картинки и не знал, кто он. Если бы он увидел, что похож на медведя, это бы его не возмутило и не унизило, так как он не имел понятия: медведь - плохо или хорошо. Он не мог соотнести себя ни с одной картинкой и поэтому остановился на Светлане Петровне, решив выяснить, не является ли он подобным ей. И стал подглядывать. Несколько дней ему не везло, но вот он дождался, когда Светлана Петровна отправилась в ванную, куда всегда можно было заглянуть в окошко из кухни. И Светлана Петровна на мгновение лишилась сознания, когда потянувшись за мылом, встретилась глазами с воспаленным взглядом мужа за помутневшим стеклом.

После этого безобразия побитый Леонид Павлович три дня проживал в смирительной рубашке. Но зато он был доволен: он открыл, что не имеет отношения к этому существу, которое называется его женой. Он другой! - вот что он понял с восторгом. И когда пришел врач, он решил продолжить свои исследования.

Этот врач был пожилым, но все ещё бойким и ироничным человеком. Он всегда вольно шутил над Леонидом Павловичем, писал о нем труд и поэтому старался обращаться родственно, как с двухгодовалым внуком.

- Ну, как мы тут? - весело говорил он, - сколько на сегодня слов выучили?

Леонид Павлович показал десять пальцев, а потом ещё пять.

- Умница, - похвалил доктор и хохотнул: - Скоро в школу пойдем.

И очень заразительно рассмеялся, закатив глаза к потолку. Этим моментом и воспользовался Леонид Павлович, он прижался к животу доктора, приподнял халат и быстрой ощупью исследовал загадочное место. Доктор крякнул и дернулся. Но сосредоточенного Леонида Павловича это не смутило, он разжал объятия только после того, как пальцы добрались до обнаженного тела и промуссировали все косточки и миллиметры, после чего Леонид Павлович улыбнулся, лег, заявил: "обман" и задумался.

Доктор долго возвращал себе самообладание и дар речи. В своей практике чего он только не навидался, патологии такие, не дай бог каждому, и бросались бывало. Но чтобы вот так! Писатель с мировой известностью! Для того, чтобы так унизить, нужно обладать достаточной долей здравого смысла и зрелыми понятиями о человеческом достоинстве. Тотчас у доктора возникло подозрение, что Леонид Павлович симулирует болезнь.

- Дебил! - наконец сказал красный доктор. - Вы аморальный синий идиот! Вы просто исписались и теперь решили набраться тем для своих мерзких романов, да?

Леонид Павлович блаженно произнес три слова:

- Лидер - обман - желание.

- Символы! - возопил доктор. - Плевал я на вашу облезшую литературу! и доктор брезгливо передернулся. - Извращенец! Я вас засажу в сумасшедший дом, вас там живо ощупают!

Светлана Петровна не возражала. Она слышала крики и поняла, что Леонидушка позволил себе что-то низкое. Ни она, ни доктор, как воспитанные люди, не рассказывали друг другу о случившемся, но оба согласились, что больной социально опасен. Весь вечер Светлана Петровна собирала мужа в больницу, даже поплакав над памятным ей голубым шарфом, а на ночь погладила спящего по голове.

"За что мне так не везет! - успокаивалась она, засыпая. - вроде вот жили в счастье, нет, взбрело в голову с ума сойти. Чего бы казалось, не хватало?"

А когда проснулась, умылась и строгой женщиной вошла к больному, то выяснилось, что Леонид Павлович в чем был, в том и выбыл в неизвестном направлении. На столе лежал клочок бумаги, на котором восторженно было по-детски нацарапано: "Обман".

Светлана Петровна даже не удивилась и не обрадовалась, что муж научился писать. Она и не вспомнила, что он когда-то считался лучшим стилистом современности. Она только облегченно вздохнула, самое уродливое было для неё позади, ибо Светлана Петровна всегда жила по здоровым законам нежности.

* * *

Вся планета покрыта дырами. Но русская земля особенно. Здесь и маленькие, и большие, и овальные, и прямоугольные, круглые и квадратные. И люди постоянно попадают в эти дыры. Временами большими цифрами, порою поодиночке. И на всей планете падают и страдают. Но не знаю, как там, а здесь разглядел я у народа особый дар: в короткие сроки выбираться из впадин и пропастей, восстанавливать силы и соорганизовывать себя в стройные ряды. Правда, здесь не научились более важному: поднять так, чтобы не упасть снова в те же или ближайшие дыры. Так почему же? А может быть, для того, чтобы хоть немного новорусский человек жил и думал. И в те трагические моменты, когда он карабкается из впадин наверх, страдает и хрипит, рождается мысль, то драгоценное, что и зажигает веру с надеждой во многих. И этим мне симпатичны русские, которым и я протягивал руку, заводя в лабиринты творческого царства. Но мне среди них очень тоскливо, мне не хочется смотреть на их потерянные лица, когда они бродят между дыр и не падают. Это невыносимое зрелище, когда они бродят! Черт знает что такое! Наверное, нужно посадить меня в тюрьму.

Ладно о русских. За что я люблю китайцев? За их постоянную неугомонность, общую активность, наверное. Я всегда, засыпая, шлю им дружеский привет. И вообще-то я ценю их, и очень долго учился никому не желать зла, я сочинил молитву, и читал её перед сном, призывая большие и малые народы, всякого человека быть назавтра сдержаннее и не отключать в суете дня те мирные и чистые устремления, которые у всех когда-то были. И мир от этого стал гораздо умнее, что заметно хотя бы мне. Я не хочу зла даже себе, и если меня посадят в тюрьму, я буду проситься обратно, ибо если я и делал не то, что велели и чего от меня ожидали, я всегда вслушивался в ту освобождающую силу, которая когда-то создавала меня. Я буду проситься обратно не для того, чтобы насылать на пустых людей мор, это мне не трудно сделать и в тюрьме, мне как-то не до моих обидчиков, я забываю о них, как только сажусь за роман, и так обожаю себя в пишущем состоянии - ну просто губы дрожат. А кто мне даст в тюрьме много-много бумаги? И потому я попрошусь на волю. Ведь разрушать я могу и болтая, а жить способен лишь вот так, да ещё по ночам, когда общественное сознание погружено в сон и никакие дурные энергополя не давят на психику. Пусть сейчас и тюрьмы хороши, можно сказать, совсем не похожи на тюрьмы, и если припомнить, то их и вовсе сейчас нет, отменили три года назад за ненадобностью, а мне все-таки по старой памяти кажется, что не нравлюсь я общественному устремлению. Ведь я занимаюсь тем, что, в принципе, нужно мне одному, и никаких общественно полезных продуктов не произвожу, а что до термина духовное, так это все равно, что солнечный зайчик? Прыгает, а не возьмешь, вот разве руку под него подставишь - тепло ощутишь, если, конечно, кожа не толстая.

Сегодня заявлено, что всем представлено свободное развитие. Но меня как-то не учли. Общественное устремление направлено в одну сторону, а я куда-то в бок. Как всегда планирующие на тысячелетия не заметили маленького Хи-хи, способного разрушить гигантские программы. И мало кто способен поверить, что вся чехарда общественных форм длится для маленького Хи-хи сожалеющего, обиженного, скорбящего, утомленного или скучающего. Я увидел его главным героем романа, когда не мог смотреть на происходящие глупости без истеричности, близкой к падучей, и когда, наконец, сам не увидел в себе маленького Хи-хи, чтобы вскоре понять, что он и есть то колыбельное, что может привести к смыслу появления на свет и именно то единственное из всего многообразия, что не может быть бесполезным и смешным.

Вот и опять сердце кольнуло, как когда-то поясница у Бенедиктыча. Вечность затрагиваю. В яблочко попал. Значит опасная тема исчерпана. Тем более тюрем нет, есть только социальные лечебницы. Потому я и возвращаюсь к событиям в Калуге, произошедшим, если не изменяет память, на пятый год после испепеления Бенедиктыча.