Фантастика и Детективы, 2013 № 08

Герцог и Милена стояли по одну сторону стола, Радомир — по другую.

Блестели ровные, гладкие кружочки заранее приготовленных стёкол. Ярким серебристым блеском сияла амальгама.

Княжич взял одну из заготовок, поднёс к лицу, набрал в лёгкие воздуха и сделал выдох. Стекло помутнело от дыхания, подёрнулось тонким слоем влаги.

Тут же Радомир нанёс на влажное стекло тонкий слой амальгамы. Состав немедленно прилип к прозрачной, плоской поверхности. Княжич повернул изделие к зрителям. Солнечный луч, пойманный зеркалом, светлым пятном запрыгал по комнате.

— Держится, — изумлённо сказал герцог.

— Держится, — подтвердил Радомир. — Хочешь посмотреть на своё лицо, Милена? Подойди к окну, там больше света.

Милена встала у раскрытого окна. Ранняя весна выдалась в этом году, день стоял тёплый и ясный.

— Смотри.

Молодой мастер поднёс зеркало ближе. Стоило Милене взглянуть на своё отражение, в глубине стекла вспыхнуло серебристое сияние, разгорелось стремительно, вырвалось наружу, окутало дочь бургомистра плотной сверкающей завесой.

Девушка исчезла.

Оцепеневший герцог несколько секунд смотрел, как появившийся на её месте белый ястреб расправляет крылья, взмывает в весеннее небо, поднимается всё выше и выше над черепичными крышами…

— Что ты сделал?! — придя, наконец, в себя, заорал он.

— Ястребы — самые верные из всех птиц, — спокойно объяснил Радомир. — Никогда не бросают любимых, всю жизнь верны своему избраннику. Неудивительно, что Милена превратилась именно в эту птицу. Зеркало правильно угадало её характер.

— Куда она полетела?!

— К моему брату, разумеется.

— Скатертью дорога! Зачем ему невеста-птица! — язвительно бросил герцог.

Княжич, глядя ястребу вслед, улыбнулся:

— Глаза тех, кто нас любит — тоже зеркало, причём, одно из лучших. Посмотрит ему в глаза — опять станет человеком. Может быть, даже прекраснее, чем прежде.

— Ты знал… — хрипло и тихо, почти шёпотом произнёс герцог. — Ты знал с самого начала. Это ты научил её попросить у меня зеркало…

— Да, я, — спокойно признал Радомир.

— Я не допущу этого! — голос Рэйвена снова окреп, в нём зазвучала такая ненависть, что хватило бы нагнать страху на целый полк солдат. — Я догоню эту мерзавку! Я её растерзаю!

И герцог схватил зеркало и посмотрелся в него.

— Зря ты это сделал, — с усмешкой покачал головой Радомир, глядя на жалобно каркающую на подоконнике взъерошенную чёрную птицу. — Даже если и догонишь, не одолеть ворону ястреба. А любящих глаз, способных тебя расколдовать, во всей империи не найдётся.

Мира твари

Вадим Вознесенский

^{Вадим Вознесенский}

27 февраля 1975 г.

Да, он мог бы рассказать о ней. О боли, настоящей, взрывающей плоть, перебирающей аккорды на струнах-аксонах ржавым скальпелем-медиатором. О Боли-богине, от ласкового касания которой в судороге выворачиваются суставы и рвутся связки, а от нежного поцелуя крошатся зубы, и обнаженные черви-нервы извиваются на осколках костей. О, он смог бы многое рассказать — он знал о ней всё.

О ней могли бы рассказать его соседи — те, которые зажимают по ночам уши, прячут головы под одеяла, а утром, встречая его на лестничной площадке, стискивают кулаки и нервно отводят взгляд.

О ней доложат этикетки на пузырьках, флаконах, коробках, ампулах, таблетках, что разбросаны у него по шкафам и ящикам, в серванте и на кухне, в ванной, на журнальном столике, на полу, везде. О ней напомнят толстые кожаные ремни на его кровати и мокрые рваные простыни.

Расскажут любому, кому вдруг захочется о ней узнать. Но он не рискует делиться такой информацией. Соседи знают, что ничего нельзя с ним поделать, и втайне мечтают продать квартиры. А пузырьки, ремни, простыни остаются незамеченными — у него редко бывают гости. Почти никогда.

Утро начинается как всегда.

Солнце находит щель в плотной ткани штор и пытается одолеть сумрак комнаты. С моим беспокойным сном оно справляется легко, и я лежу несколько минут, привыкая к неяркому свету. Прислушиваюсь к себе — состояние, вроде бы, не хуже обычного. Расстегиваю пряжки на груди, пояснице и голенях, поднимаюсь, тщательно выверяя каждое движение, массирую отекшие ступни и медленно, превозмогая ломоту в опухших за ночь суставах, волоку себя в ванную. Каждую секунду на планете умирает тридцать пять человек, что мне до них — сейчас я пытаюсь ожить.

Вставать приходится очень рано. Во-первых, для подготовки ко дню мне необходимо даже больше времени, чем заношенной проститутке на макияж. Во-вторых, очевидно — чем короче время сна, тем меньше мучительных сновидений. А еще, и это самое главное, к пяти утра практически заканчивается действие всей той химии, которую я, заливая водой, пихаю в себя вечером.

Получасовой контрастный душ слегка приводит в себя и разгоняет кровь по телу. Цена за возвращение чувствительности — боль. Четыре цветные пилюли — фармацевтическая латынь давно для меня превратилась в родной язык, а цветовая палитра — в историю болезни и график приема лекарств одновременно. Проталкиваю застревающие в горле капсулы пригоршней воды из-под крана, и бреюсь — почти на ощупь. Не люблю смотреть в зеркало — не потому, что опасаюсь увидеть что-то ужасное, нет. Но и из приятного там не отражается ничего хорошего. Никогда не смог бы заглянуть себе в глаза — омерзительно. Бреюсь и боюсь порезаться — руки, вдобавок ко всему, подрагивают.

Когда заканчиваю в ванной — перекур, так и не смог отказаться от сигарет. Это не самое великое зло, вопреки которому стоит терпеть лишения. И вообще — я противник здорового образа жизни, а всё, что мне приходится делать, что выглядит очень правильным с точки зрения health promotion, я делаю только для того чтобы бесцельно просуществовать ещё один день. Разминка, массаж и пробежка в парке неподалеку.

Парк огромный, старый и запущенный — лет пять назад его попытались привести в порядок, но энтузиазма у муниципалитета хватило от силы на четверть территории. Лучше бы они вообще ничего не делали — мне больше нравятся нетронутые, дикие уголки. В газете писали, что где-то на площади нынешнего парка изначально было городское кладбище, и добрых полтысячи лет место принадлежало покойникам. Но при коммунистах градостроители пригнали сюда бульдозеры, сравняли могилы с землей, воткнули саженцы тополей и аттракционы с киосками, а гранитные памятники выкорчевали и использовали неподалеку — под фундаменты новостроек.

Все бы ничего, но в парке, ходят слухи, после этого воцарилась хреновая энергетика. Не знаю. Ничего такого не чувствую, мои серферы равнодушны к эманациям мертвых — они тянутся к боли живых. Сейчас серферы расслаблены и ленивы.

Почти придя в себя, возвращаюсь домой. Странно, опять не встречаю в подъезде Марину. Она работает на другом конце города, поэтому соседка выбирается из дома, как я — ни свет ни заря. Задумываюсь — нет, сегодня не выходной день и не праздники. В свои тридцать три года я — неработающий пенсионер, и мне трудно навскидку сориентироваться — какой идет день недели. Легко тем, кто с понедельника начинает обратный отсчет трудовых будней, но для меня цифры в календаре давно перестали что-либо значить — о наступлении зимы, например, я узнаю по снегу на улице. Бесполезной приметой окончания недели служат встречи с Мариной. То есть их отсутствие.

В рабочие же дни эти мимолетные свидания закономерны. Обычно я киваю, а она тяжело вздыхает в ответ. Наверное, в такие моменты девушке хочется сказать, что я снова кричал ночью. Громко и жутко, местами переходя на визг. Не говорит — сердобольная, зато её мать, плотная, бульдожьей наружности тетка, на эту тему высказывается при каждом удобном случае. Мать её. Не знаю, что невыносимее — безмолвное милосердие дочки или возмущенная трескотня этой толстожопой лярвы. Впрочем, уже четвертый день возвращаюсь с пробежки в одиночестве — может, девчонка прозаически заболела. Или нашла другую работу, поближе. Хорошо бы, с работой, потому что я уже подумывал сдвинуть утренний моцион где-нибудь на полчаса раньше — чтобы вообще ни с кем не пересекаться.