Соперник Цезаря

С закатом - а ноябрьский день короток - заседание сената прекратится само собой. Катон изобрел обструкцию, теперь к ней прибегают все, у кого достаточно крепкие голосовые связки. Однако Клодий проговорил лишь полчаса - дольше не смог.

Как ни странно, его спас Цицерон. Получив слово, Марк Туллий обрушился на старинного врага с заранее приготовленной речью. Начал издалека, с детства, оскверненного блудом и кровосмешением, потом добавил киликийцев, которые чуть ли не все подряд тешились с Клодием, - полная чепуха, в которую никто, разумеется, не поверил; потом появились неугодные избиратели, которых Клодий якобы зарезал собственноручно в своем доме. Через два часа пустословия дело дошло то пиратов, которые все до одного оттрахали Клодия, - обвинение самое обидное из всех обидных, ибо в юности Публий действительно однажды попал в плен к пиратам.

Когда весь этот бред обрушился на Клодия, он пытался возражать и опровергать, но вдруг стало не хватать воздуха, в глазах потемнело, и будто игла впилась в сердце: рана еще не зажила, и лихорадка возвращалась каждый вечер. Шатаясь, он вышел из курии и прямо на ступенях упал. Цицерон выскочил следом, глянул на привалившегося к колонне Клодия, самодовольно ухмыльнулся и неспешно вернулся назад, чтобы объявить сенаторам, что у Смазливого очередной приступ бешенства. Клодий хотел подняться, но увидел, что солнце уже скрылось, небо быстро гаснет, а к курии бегут его люди с факелами. И впереди Зосим.

Сторонники Клодия подняли крик, и заседание прекратилось. Решение так и не было принято.

Мраморную голову Свободы Клодий похоронил у себя в перистиле. Возможно, спустя сотни лет ее найдут. Хотя никто не будет знать, что это - Римская Свобода с лицом прекрасной Юлии.

Картина IV. Суд над Милоном

Объявлено, что Цезарь покорил всю Галлию. Невероятно! Это огромная страна с множеством племен, цветущими городами, миллионами населения. Неужели галлы так легко отказались от независимости? Спору нет, у этого человека грандиозные планы. Цезарь готов добиваться невозможного. Как Катилина. Как я.

Ну что ж, теперь я - эдил, и значит, трогать меня нельзя. А вот Милона - как раз можно. И Милона будут судить, уж я об этом позабочусь. Сам Помпей хочет его защищать, в надежде, что само имя защитника гарантирует Милону оправдание. Судьи не осмелятся пойти против Великого. В принципе, это уже не важно, Милон проиграл - коллегии вновь под моим руководством.

Из записок Публия Клодия Пульхра

- Пятнадцать дней… О, всемогущие боги! Пятнадцать дней… Это невозможно… - Помпей твердил эти слова, вместо того чтобы повторять начало заготовленной речи в защиту Милона.

Великий сидел в таблине, держа руки над жаровней. Помпей вообще легко переносил и холод, и жару, как и положено старому солдату, крепкому телом и духом. Но в такую погоду старые раны ныли.

Пятнадцать дней молебствий за победу Цезаря над какими-то жалкими галльскими племенами! Пятнадцать дней! Ни за кого столько не молились. И что такого Цезарь совершил? Подумаешь, какое-то племя перебито. Якобы шестьдесят тысяч человек - ну, и что хорошего в этом? Он, Помпей, победив киликийских пиратов, оставил пленников в живых, просто переселил их подальше от моря. Да и кто считал эти тысячи? Может, их было всего шесть. Взята какая-то крепость, какой-то жалкий городишко, - никто и не помнит, как он называется. Нет, нет, не надо лгать самому себе: городишко не так мал, если после осады Цезарю удалось продать в рабство пятьдесят три тысячи пленных, - одернул сам себя Помпей. Но все равно! Разве эти победы стоят победы над Митридатом? Да, да, над самим Митридатом, который в консульство Суллы и Помпея Руфа ^[121] захватил провинцию Азия и велел перебить в один день сто тысяч римских граждан вместе с их семьями и слугами. Только Помпей настиг убийцу, разбил его окончательно и заставил покончить с собой, отомстив много лет спустя за резню.

Галлия вся покорена! Уж это точно вранье. Оттого, что какие-то два народца поддались Риму, остальные племена вряд ли покорятся с такой охотой. А сенаторы-то! Сенаторы! Так обрадовались, будто каждому из них дали по миллиону сестерциев. Пятнадцатидневные молебствия! Еще в прошлом году Цезаря едва не разбили наголову, и только молодой Публий Красс, который командовал конницей, спас «гениального полководца» от разгрома. Но теперь это не в счет! Теперь все не в счет! И победы Помпея - тоже! Нынче существует один Цезарь! Только он!.. Так что же - в Риме теперь будет царь? Ну, нет! Уж лучше вовсе не быть, чем быть по царскому разрешению.

Чем Цезарь лучше других? Чем прославлен? Разве мало следов от ран на теле Помпея?

Он вытянул левую руку. Длинный бугристый шрам шел от плеча к локтю. Шрам так и не побелел с годами. Это памятка о битве с войсками Квинта Сертория. Тогда Помпей вступил в рукопашный бой и отрубил противнику руку, а сам получил эту страшную рану. Ее даже не успели перевязать толком, потому что один из флангов Помпеева войска был разбит, а сам Помпей, бросив врагам своего коня с золотой уздечкой и роскошной сбруей, бежал. Это было… О, боги, сколько же лет назад это было?

Теперь воюет Цезарь, и воюет с азартом мальчишки, а ведь он младше зятя всего на шесть лет. Гней Помпей за свою жизнь навоевался, нет никакого желания вновь отправляться в лагерь, жить в палатке, садиться на боевого коня. Всего этого было в его жизни предостаточно. Теперь он счастлив - в своих поместьях и садах, на ложе рядом с Юлией, в венке из цветов. Ничего ему больше не надо - ни других женщин, ни новых побед.

Юлия…

Будто откликаясь на его зов, она подошла сзади, обняла за шею, прижалась щекой к его щеке.

Что-то говорила - Помпей даже не слышал, что. Лишь его собственное сердце отчаянно билось в ушах. Пятнадцать дней… Она протянула сжатую в кулачок руку.

- Что здесь, угадай?

Он сказал: колечко.

Она раскрыла ладошку. На ней лежали две великолепные геммы на сардониксе. Одна изображала профиль Помпея, другая - Юлии.

- Чудесно, правда?…

Он посмотрел на нее растерянно и виновато. И хотя в мыслях против нее лично он не позволил себе ни единого упрека, его вдруг охватило жгучее чувство вины. Он крепко поцеловал ее в губы.

- Чудесно… - повторила она, и теперь это слово относилось к его поцелую.

Он тут же размяк - как-то совершенно неприлично. Она растрепала его непокорные волосы и тихо рассмеялась. Ах, так! Он подхватил ее и закружил, едва не сбив жаровню с углями. Она была на удивление легкой, хрупкой и почему-то напоминала ему цветок нарцисса - то ли белизной и прозрачностью кожи, то ли задумчивым взглядом, который порой останавливался на каком-нибудь предмете и делался отрешенным, то ли тем, что любила подолгу смотреть в серебряное зеркало, сосредотачиваясь при этом как-то не по-женски. У нее были тонкие руки, тонкий стан и крошечные ступни, которые напоминали ступни ребенка. И только бедра выдавали в ней женщину, которая уже рожала. Но родила так неудачно…

Он осторожно опустил жену на скамью с мягкими подушками. Дом Помпея никогда не был особенно просторен, а теперь, после многих походов, и вовсе сделался тесен из-за бесчисленной восточной утвари, драгоценных тканей и чеканного серебра. Но Юлия, казалось, не обращала внимания на сокровища. Она огибала их, скользя, как изящная либурна, следуя своим намеченным, ей одной известным курсом. Он никогда ее не оставит, и пусть оптиматы сколько угодно требуют, чтобы он с ней развелся. Нет! Нет! И нет!

Оптиматы! Они всегда подозревали, что Помпей жаждет стать царем. Это он-то, распустивший свои легионы по домам после победы над Митридатом, как того требовал закон. Он, Великий, всегда поступал как должно, ибо долг для него, солдата, долг перед Республикой - превыше всего. Но отцы-сенаторы этого не замечали! И вспоминали о Помпее, только когда позарез была нужна его помощь!