Грузовой лифт

— Ну вот, — сказал я, останавливаясь у своего дома.

Облупившийся фасад напоминал плохо заживший ожог. Дверь была открыта, и коварный сквозняк выносил из парадного отвратительные запахи. Я стал на ощупь искать выключатель. За время долгого отсутствия я потерял автоматизм, выработанный за двадцать лет.

— Нет, не надо включать, — попросила она. — Так гораздо таинственнее.

Мы поднялись по деревянной лестнице, покрытой ковриком лишь до второго этажа. В середине коврик совершенно протерся. Дальше мы затопали по деревянным ступенькам, и каждый шаг гулко отдавался. Поручни слегка прилипали к рукам, и я стыдился этого, как и резкого запаха одеколона, от которого щипало в носу.

Раньше, когда мне приходилось открывать дверь в темноте, я с безукоризненной точностью попадал ключом в замок с первого раза.

Но в этот вечер мне понадобилось по меньшей мере минуты две.

Желтая люстра освещала вестибюль. Она висела на плетеном шнуре, на конце которого были любимые пауками кисточки. Обои сильно попортились от влаги.

— Никто не ухаживал за вашей квартирой после смерти матери?

— Нет, консьержка, но, как видите, очень плохо. Я проводил ее в гостиную.

— Осколки жизни, — пошутил я, показывая на бедную мебель, на медное кашпо, вышитые скатерти, сетчатые шторы, абажуры, отделанные четками, омерзительные лубочные картинки.

Она ничего не ответила. Я указал ей на овальный стол, на котором возвышалась бронзовая статуя — гордость моей матери: атлет с буграми мускулов пытался поставить на место колесо телеги. Это колесо было просто смешным, и атлет тоже был смешон, потому что слишком усердствовал.

— Ну вот, — начал я, — за этим столом я делал уроки, потому что обычно мы ели на кухне. В течение долгих летя считал это все хорошим тоном. А потом, когда прозрел, мне стало стыдно, но все равно я любил эту обстановку — только здесь я чувствовал себя в безопасности.

У нее на глазах выступили слезы. Я провел ее в комнату, где умерла моя мать. Мне нечего было объяснять, она поняла все сама.

Она долго рассматривала это скорбное помещение, в котором я безуспешно пытался обнаружить тень родного мне человека.

Потом она потащила меня в мою комнату.

— Вы будете и дальше жить здесь?

— Не знаю.

— У вас нет никаких планов?

— Я думаю уехать отсюда. Только сначала хочу попробовать пожить тут немного. Это из-за мамы, понимаете? Она умерла здесь в мое отсутствие совсем одна. И теперь я хочу пожить в одиночестве, отдавая ей последний долг.

Мой голос сломался, а я думал, что он окреп навсегда. Я прислонился лбом к стене и со всей силой прижал кулаки к глазам.

За стеной у соседа радио играло «Вновь увидеть Сорренто».

Женщина положила руки мне на плечи, и прижалась головой к моей голове.

— И все же, скажите мне, как вас зовут, — прошептала она.

3. ПРОГУЛКА

Она села на мою кровать и повторила вполголоса: «Альбер, Альбер…»

Глядя на нее, сидящую в распахнутом манто на моей постели, я подумал, что она первая женщина, которая проникла в мою комнату; кажется, я покраснел.

— Вы странным образом похожи на женщину, которую я любил.

— Правда?

— Может быть, неприлично с моей стороны говорить вам сейчас об этом.

Она сделала жест, словно говоря — какое это имеет значение.

— Какая она была? — спросила мадам Драве.

— Я же говорю — такая, как вы, вот только, может быть, немного выше ростом и волосы светлее. У нее был такой же овал лица, такие же напряженные и задумчивые глаза.

— Вы обратили на меня внимание из-за того, что я на нее похожа?

— Нет.

— Вы все еще любите ее?

Вопрос смутил меня. После смерти Анны я никогда не думал об этом.

— Каким бы сильным ни было чувство к умершему человеку, его нельзя назвать любовью.

Я опустился на колени, на жалкий невзрачный коврик, и обхватил ее ноги своими горячими руками, а ее длинная изящная рука потянулась к моему лицу с нежной грустной лаской.

— Вы на всю свою жизнь останетесь маленьким диким мальчишкой, Альбер!

— Почему?

— Не знаю, мне так кажется.

Я взял ее руку и поднес к губам. У нее была нежная, шелковистая и удивительно теплая кожа.

— Самая красивая рука на свете, — пробормотал я. Улыбка скользнула по ее лицу.

— Мне очень нравится, что вы это заметили. Обычно мужчина не говорит женщине о ее руках.

В эту секунду она обнаружила на краю своего рукава два маленьких красных пятнышка в форме звездочек. Они были, довольно далеко друг от друга, и действительно крошечные, но выделялись на светлом материале.

— Что это еще за пятна? — прошептала она, поняв, что я тоже заметил их. Я засмеялся.

— Разве можно назвать пятнами булавочные головки?

Мой веселый тон не успокоил ее нисколько. Она очень огорчилась. Оказывается, было достаточно такого пустяка, чтобы все испортить. Я с горечью понял, что все оборвалось. Всего несколько секунд назад мы словно находились в другом мире, эта женщина уже принадлежала мне. Все, что мы говорили друг другу, все, что мы делали, то, как мы молчали, — вело нас к логическому концу. И вот все кончилось. Мы снова оказались такими, как прежде: растерянными и одинокими, бесконечно одинокими в самом сердце этого странного Рождества.

— Мне нужно немного воды. Попробую замыть эти пятна.

В нашей квартире не было ванной. В течение двадцати лет я совершал туалет у раковины. Я отвел ее на кухню, но вода была перекрыта, хотя я написал консьержке, что буду оплачивать все услуги. Когда я повернул кран, из него не вытекло и капли воды. Кажется, моя спутница расстроилась еще больше.

— Пойдемте, — вздохнул я. — Пойдемте в какой-нибудь бар.

И вот мы вышли. Глядя, как она перешагивает порог моего дома, я подумал, что, продлись молчание еще минуту, я бы обнял ее. Я испытывал болезненную удрученность, мое тело заныло от громадного сожаления.

Сколько раз, лежа в своей мальчишеской кровати, я мечтал о том, что сжимаю в объятиях женщину. Каждый раз иную. Они походили на тех, что я встречал в течение дня: улыбнувшаяся продавщица; шикарная дама, за которой я тайком подсматривал, когда она выходила из машины, или актриса с обложки журнала.

Годы спустя моя мечта сбылась, и реальность была прекрасней…

— Вы подавлены? — заметила она, когда мы вновь пустились в странствия по пустынным улочкам.

— Да, немного.

— Почему, Альбер?

— Прошу вас, не называйте меня Альбером.

— Я не умею произносить ваше имя?

— Нет.

Я не был груб, просто старался быть откровенным.

— Для того чтобы произнести имя мужчины, нужно любить его.

— Можно подумать, вы сердитесь на меня?

— Это правда.

— Почему?

— Я считаю несправедливым то, что вы не разделяете мои чувства.

— Кто вам сказал, что не разделяю?

— Я знаю. Страсть, настоящая, доступна только мужчине. У женщины слишком ясный ум, чтобы в считанные минуты достигнуть вершин любви.

Она остановилась.

— Поцелуйте меня, — попросила она.

Это был почти приказ, в ее голосе слышалась решимость. Я обнял ее за талию и прижался губами к ее губам. Поцелуй окончательно лишил меня разума. Когда наши уста разъединились, мы зашагали быстро, очень быстро, как люди, которым страшно.

— Вы хотели… только что, в вашей комнате… да?

— Да.

— И вы на меня немного сердитесь?

— Теперь нет. Так даже лучше. Она пожала плечами.

— Естественно, так лучше. Нужно быть мужчиной, чтобы думать иначе.

Мы как раз проходили мимо переполненного кафе. Мы зашли туда и остались стоять у стойки, потому что все столики были заняты.

Кто-то похрапывал, празднично одетые молодые люди в клоунских колпаках подыгрывали на дудке играющей пластинке. В глубине помещения на четырех столиках играли в карты. И это было Рождество! С ума сойти!

— Вы меня извините, на секунду?

Лавируя между людьми, она направилась к туалету. Я заказал очень крепкий кофе и в ожидании наблюдал за музыкальным автоматом, который переливался огнями. Пластинка вращалась словно жернова мельницы, а головка была похожа на рычаг.