Пуля для адвоката

С заплаканной женщины я перевел взгляд на гостей из Германии. Меня беспокоило, как они будут смотреться в глазах присяжных. Надо было проверить их реакцию на происходящее и способность контролировать свои эмоции. Чем мрачнее и агрессивнее они станут себя вести, тем эффективнее сработает стратегия защиты, когда я возьмусь за Йохана Рилца. Вглядевшись в их лица, я решил, что у меня неплохие шансы. Оба сидели мрачные и злые.

Голанц продолжал разъяснять, какие факты он намерен представить во время выступления свидетелей и что, по его мнению, они означают. Ничего неожиданного я не услышал. Скоро пришло сообщение от Фавро, которое я прочел под столом: «Они на это клюют. Вам надо постараться».

Понятное дело, подумал я. Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю.

Вообще в любом процессе обвинение имеет преимущество. За ним стоит мощь и сила государства. Его считают компетентным, честным и справедливым. Каждый присяжный в глубине души уверен, что если подсудимый арестован, то за дымом обязательно появится огонь.

Защите приходится бороться с подобным предубеждением. Считается, что до объявления обвинительного приговора подсудимый невиновен. Но каждый, кто хоть раз участвовал в суде, знает: презумпция невиновности — лишь благое пожелание из тех, что обычно остаются на бумаге. Ни один человек, включая меня, не сомневался, что в начале процесса мой клиент считался заведомо виновным. Я должен был либо твердо доказать его невиновность, либо обвинить прокуратуру в злоупотреблении властью, недобросовестности или коррупции.

Голанц проговорил весь положенный час, и, похоже, не пытался ничего скрывать. Обычная самоуверенность прокуратуры — она выкладывает карты на стол и заявляет: попробуйте их побить. Как горилла, которая слишком велика и сильна, чтобы снисходить до хитростей. Рисуя свое полотно, прокуратура берет самые большие кисти, а потом вешает его на стену вместе с топором и скрещенными пиками.

Судья заранее предупредил, что обращаться к свидетелям можно только из-за столиков или с расположенной между ними кафедры. Но вступительные речи являлись исключением. В этот важный момент мы могли использоваться все пространство перед скамьей присяжных — место, которое ветераны судебных баталий прозвали «полигоном», потому что только здесь юристы могли обратиться к присяжным напрямую и попытаться убедить их в своей правоте.

Наконец Голанц вышел из-за стола на площадку — приближалась кульминация его речи. Он встал перед присяжными и развел руки в стороны, точно священник перед паствой.

— Мое время истекает, друзья, — сказал он. — В заключение хочу вас попросить — внимательно слушайте показания свидетелей. Полагайтесь на свой здравый смысл. Пусть вас не сбивают с толку ухищрения и уловки защиты. Сосредоточьтесь на главном. Помните — погибли два человека. У них отняли будущее. Именно поэтому мы здесь. Ради них. Спасибо.

Старый добрый спич в духе «думайте о главном». Его успели замусолить еще в те дни, когда я работал государственным защитником. Несмотря на это, вступительная речь в целом удалась. Может, Голанц и не выиграл приз как лучший оратор года, но своей цели достиг. Кроме того, я подсчитал, что он не менее четырех раз назвал присяжных «друзьями»: словечко, про которое мне в своем выступлении лучше забыть.

За последние полчаса Фавро прислала мне еще два сообщения, сигнализируя о падении интереса у присяжных. Вероятно, они и проглотили наживку, но теперь были сыты по горло. Порой речь чересчур затягивается. Голанц выстоял все пятнадцать раундов, как боксер-тяжеловес. Я предпочитал полусредний вес. Меня увлекали быстрые наскоки. Легкая атака, пара выпадов, несколько намеков и вопросов. Я хотел понравиться присяжным. Это главное. Если им понравлюсь я, то понравится и моя защита.

Как только судья кивнул, я сразу встал и вышел на площадку. Тут между мной и присяжными не было никаких препятствий. К тому же укрепленная на стене телекамера смотрела прямо на меня.

Я повернулся лицом к коллегии, избегая лишних жестов, кроме легкого наклона головы.

— Дамы и господа, судья уже сказал вам обо мне, но я хочу еще раз представить себя и своего клиента. Меня зовут Майкл Холлер, и я представляю интересы Уолтера Эллиота, сидящего за этим столиком.

Я указал на Эллиота, который, как мы и условились, ограничился серьезным кивком. Любая улыбка сейчас выглядела бы фальшиво и заискивающе, как слово «друзья» в обращении к присяжным.

— Я не буду отнимать у вас много времени, потому что хочу как можно скорее перейти к показаниям свидетелей и заняться делом. Хватит разговоров. Пора предъявить доказательства или прикусить язык. Мистер Голанц нарисовал вам очень сложную и красочную картину. Он потратил на нее целый час. Но дело обстоит гораздо проще. Обвинение пускает вам пыль в глаза. Когда облако рассеется, вы сами все поймете. Обнаружите, что за дымом нет огня и никакого дела против Уолтера Эллиота не существует. И речь идет не о разумном сомнении, а о том, что подзащитного вообще не имели права привлекать к суду.

Я снова обернулся и указал на своего клиента. Тот сидел, глядя прямо перед собой на блокнот, в котором делал какие-то пометки: еще одна наша заготовка, создававшая образ делового и практичного человека. Он занят своей защитой и не обращает внимания на ужасы, нагроможденные прокуратурой. Он знает, что прав, и в этом его сила.

Повернувшись к присяжным, я продолжил:

— Я подсчитал, что в своем выступлении мистер Голанц шесть раз употребил слово «оружие». Шесть раз он сказал, что Уолтер взял оружие и застрелил женщину, которую любил, и ее ни в чем не повинного спутника. Шесть раз! Однако он ни разу не упомянул одну простую деталь — никакого оружия нет. Нет у прокуратуры. Нет у полиции. И не только оружия, но и связи между орудием преступления и Уолтером, потому что подзащитный никогда не владел и не пользовался ничем подобным. Мистер Голанц обещал представить неопровержимые свидетельства, что Уолтер стрелял из пистолета. Что ж, давайте подождем. Я советую вам запомнить это обещание, а потом решить, были они неопровержимыми или нет. Вероятно, они лопнут как мыльный пузырь.

Пока я говорил, мой взгляд скользнул по скамье присяжных, словно прожектор в ночном небе над Голливудом. Я чувствовал, что поймал волну. Мои мысли двигались в четком ритме, я привлек внимание присяжных. Они внимательно смотрели на меня.

— Конечно, мы все хотим, чтобы органы правопорядка работали добросовестно и профессионально и вообще были самыми лучшими на свете. Мы видим разгул преступности в новостях и в жизни и понимаем, что эти люди — единственная преграда, которая отделяет порядок от хаоса. Поверьте, я желаю этого не меньше вас. Мне тоже приходилось сталкиваться с насилием. Я сам был жертвой и знаю, что это такое. Нам хочется, чтобы полиция стояла на страже и защищала нас. В конце концов именно для этого она и существует. — Я посмотрел на присяжных, стараясь приковать к себе их взгляды. — Но к сожалению, не в данном случае. Доказательства и улики — я имею в виду те, что представит само обвинение, — ясно покажут, что следствие с самого начала сфокусировалось на единственном подозреваемом: Уолтере Эллиоте. Вы увидите, что, как только в поле зрения прокуратуры попал Уолтер, все остальные версии были отброшены. Ни одна альтернативная гипотеза не удостоилась внимания или проверки. Полиция получила подозреваемого и то, что могло сойти за мотив. Больше ее ничто не интересовало. Она даже не попыталась взглянуть в другую сторону.

Шагнув ближе к ограде, отделявшей присяжных от зала, я положил руку на перила и медленно прошел вдоль ряда.

— Дамы и господа, мы имеем дело с предвзятым отношением. С узостью взгляда, который направлен только на одного подозреваемого и не замечает ничего вокруг. Обещаю, что, выбравшись из этой темной ямы, вы удивленно посмотрите вокруг и ваши глаза ослепит яркий свет. И в тот момент вы спросите себя — а где же, черт возьми, все это выдуманное дело? Спасибо за внимание.

Я убрал ладонь с перил и направился к своему столику. Не успел я сесть, как судья объявил перерыв.