Сладкая жизнь

Пачка сигарет валялась на сиденье — у пацанов реквизировал, но от сигарет толку было чуть, они сгорали в момент, воняя неприятно, оставляя кислый вкус во рту, — а в пепельнице тлела сигара, которую закурил, как только остановился. Он, всегда гордившийся своим хладнокровием, нервничал и отдавал себе в этом отчет. Нервничал когда вышел, когда приказал пацанам не отставать и крутился по городу, предвидя, что Труба может послать за ними людей, чтобы вычислить, где скрывается Кореец. Нервничал и сейчас — и движения были резкие и ломаные, и даже сигара, закуривая которую всякий раз входил в роль дона, не приносила успокоения.

Ему казалось, что Труба не соврал ему, что Генка с Яшкиной помощью — а Яшка мастак был насчет всяких финансовых дел — на самом деле хлопнул банкира на полтинник. Конечно, эти бабки Генка мог пустить на фильм — как только он подумал об этом, настроение стало получше. А что, если так, то все правильно — банкир заказал Вадюху, а Кореец за Вадюху хлопнул на бабки банкира, снял на эти лавэшки фильм, поставив Вадюхе еще один памятник. Но почему не сказал ему ни слова — он бы все понял, он бы одобрил, даже восхитился бы Генкиным планом. Но Генка промолчал.

Ему сложно было поверить в то, что Кореец мог его кинуть — столько лет были знакомы, в таких ситуациях бывали, вместе валили Магу, вместе решали вопрос с Хохлом. Такое не забывается, такое сплачивает посильнее всего остального — пролитая вместе кровь. А сколько вещей было и есть, о которых знают только они вдвоем. И ведь Генка никогда не был жаден, в отличие от Хохла никогда к богатству не стремился. Ему просто нравилось быть бандитом, как и Андрею, — он просто ловил от этого кайф. Это Вадюха учил деньги в дело пускать, в банк класть — а Генка был совсем другой. Отнял у кого-то, купил тачку или прогулял, и все дела. Что бабки — грязь. Нет сегодня — будут завтра. И вот тебе…

«Да нет, Генка не мог», — произнес без слов еще раз. Но не было убежденности в этом. Напротив, сомнений было больше — а почему не мог, собственно? Не исключено ведь, что он именно ему оставил дела, потому что знал, что он будет долю отчислять регулярно и без вопросов все переводить на счета за границу. А как выпала возможность заработать солидно, решил заработать сам — чего делиться? Что, разве не могло быть так?

Рванувшие в нос белые дорожки мягко взрывались в голове, дурманя ее и очищая одновременно, и голова полетела вверх, туда, где ждало ее просветление, где она могла трезво определить, что и как делать, забыв о сомнениях и колебаниях, оставив внизу привязанности и воспоминания, обретая наверху высшую мудрость. И он сказал себе спустя какое-то время, что могло быть все — раз Кореец скрыл, что хлопнул банкира на пятьдесят лимонов, то могло быть все.

А значит, ответ на вопрос, что делать дальше, должен был дать разговор с Генкой — умно, хитро выстроенный разговор, без упоминания в самом начале о том, что виделся с Трубой. Начать со статьи, посмотреть на реакцию Корейца — и решить. И если станет ясно, что он все это время держал его, Андрея, за лоха, а потом решил его руками свести счеты за Яшу и снова свалить обратно, оставив его на растерзание Трубе и его людям, не заботясь о том, что его сожрут в момент, — то…

«И что «то»? — спросил себя. — Отдашь его Славке? Просто соберешь пацанов и уедешь втихаря, отзвонив Трубе и сказав адрес дома?» И ответил: «Почему нет?» Если Кореец его предал — притом на х…йне ведь, на лавэшках, — а потом еще и подставил, то почему нет? Голубю он расскажет все — Голубь, хотя уважает Генку, всегда будет на Андреевой стороне. И остальные — они его люди, а не Корейцевы, и узнай они, что Кореец скрысятничал, скурвился из-за лавэшек…

Да и узнай потом кто-то еще — тот же Немец, к примеру, — он что, сможет что-то предъявить? Да и никто не узнает — потому что в интересах Трубы, чтобы все осталось между ними. И в его интересах. Равно как в его интересах сдать Корейца неявно, не увозя всех из дома, а как-нибудь по-другому. Купить ему билет в Штаты, например, — под тем предлогом, чтобы лечился там, — и отвезти в Шереметьево, как бы он ни сопротивлялся, а там его уже будут ждать. Или положить его в больницу — всем сказать, что помрет иначе Генка, — а там уж пусть Славка соображает, как все провернуть…

Не, в натуре — даже догадайся кто, разве можно что-то ему предъявить? Кто скажет, что он предатель, что он сдал своего или что он убил собственного кореша из-за лавэшек? Ведь никто не говорил Корейцу, что он грохнул Хохла за бабки, — пусть мало кто знал, что Хохла убрали, но ведь кое-кто догадывался, наверное. Хохол попрощался с жизнью за то, что он крыса, за то, что самого близкого убил.

Ему впервые пришло в голову, что, возможно, Хохол думал о Вадюхе то, что он думает сейчас о Генке. То, что Вадюха забрал себе бабки, которые можно было поделить на самых близких, по сути опять же скрысятничал — хотя именно Ланский все продумал, именно он все сделал и именно он за эти бабки рисковал, ведь можно было и пулю схавать, и под статью пойти за пирамиды и прочие аферы. Так что вопрос лишь в том, на чьей ты стороне и чьими глазами смотришь на ситуацию.

Он вдруг вспомнил Хохла — таким, каким видел его в последний раз. В густом леске, тихом и безлюдном, жалко улыбающимся разбитыми губами, за которыми виднелись обломки сокрушенных Корейцем передних зубов. Хохол, барственный такой всегда, вальяжный, одетый с иголочки, ухоженный, в последние свои часы, по определению Корейца, был похож на петуха с зоны, который подставит зад любому, в рот возьмет у каждого — лишь бы не трогали. Он и вправду опущенным таким выглядел, все величие облетело с него, как позолота с заброшенного памятника. Он стоял метрах в трех от них с Генкой, сгорбившись, прижимая к себе замотанную загрязнившимся бинтом левую руку с отрубленными Генкой пальцами, глядя на них с надеждой.

Для него, Андрея, это самое жуткое испытание было за всю бандитскую жизнь. Хохол, учитель и наставник, когда-то бывший ближе всех, ближе родителей даже, — улыбался жалко и виновато, догадываясь, зачем его привезли сюда, все еще не веря, что произойдет самое страшное. И продолжал улыбаться, даже когда увидел в руках у Генки ствол — тот самый Вадюхин «Макаров», который был с ним в тот последний день, из которого он положил одного из киллеров и ранил второго. Немного картинно это было — что Кореец взял этот ствол, хранившийся где-то в сейфе у Ольги, — но Генка чужд был картинности, это искренний был порыв.

И он, Андрей, гордившийся тем, что ничего не боится, что, если надо, ни перед чем не постоит, испытал жуткое желание отвернуться и уйти. Но стоял и смотрел — думая о том, что так кончают жизнь крысы. Что тот, кто предал своего близкого, — таким и должен быть его конец. И когда Кореец, выстрелив дважды, протянул ему ствол, взял его не колеблясь — всаживая остаток обоймы в дергающееся нечто, бывшее Серегой Хохлом…

И вот теперь, два с небольшим года спустя, он думал о том, что делать с Корейцем, — как, возможно, Кореец в свое время думал о том, что делать с Хохлом. Или же, наоборот, Кореец тут выступал в роли Хохла, а он в роли Ланского?

«Х…йню несете, Андрей Юрьевич, — сказал себе, ощущая, как кончается действие кокса. — Да, Хохол близкого предал — но чисто за бабки. А тут — тут о другом речь. И кто из вас крыса, ты или Кореец, — это еще выяснить надо…»

«Вот сейчас и выясним, кто есть ху». Он решительно размял в пепельнице сигарный окурок, мигнул фарами впереди стоящему джипу, показывая, что готов ехать. И, выруливая с обочины на дорогу, посмотрел на часы — десять ноль одна. Усмехнувшись невесело мысли о том, что еще утром сказал себе, что если получится все с Аллой, то получится и все остальное, в смысле начала действий против Трубы.

То, что он задумал, получилось — даже лучше, чем можно было представить. А вот все остальное получилось совсем не так…

Ключ повернулся в двери через минуту после того, как дурацкая кукушка на кухне пискнула десять раз подряд. Но она не пошевелилась — так и осталась лежать на диване в гостиной, укутавшись в плед, повернувшись лицом к стене.