Сладкая жизнь

В прихожей щелкнул выключатель, потом донеслись звуки шагов, вернее топтания на одном месте. Звуки расстегиваемой молнии, открываемой двери стенного шкафа, потом тяжелое дыхание и сопение, означающие, видимо, что Сергей снимает ботинки. А потом шаги приблизились, прошли мимо, к спальне-кабинету, и снова вернулись, затихнув у двери в гостиную.

— Ты чего, мать, — уже спишь? И Светку спать отправила, что ли? Ну ты даешь…

— Светка у бабушки, — произнесла она тихо. — Что-то самочувствие у меня сегодня не очень — весь день давление высокое. Погода меняется, наверное. Еле от института дошла — и легла вот. Бабушка сама предложила Светку оставить — завтра заберу…

— A-а… Ну ладно…

Он удалился, прикрыл за собой дверь, убрав от нее звуки и тусклый коридорный свет. Даже не спросил, насколько ей плохо, не предложил дать таблетку или принести воды — как всегда, погруженный в себя, в собственные мысли и проблемы, которые для него важнее всего и важнее ее тоже. Но она не обиделась — наоборот, даже рада была, что он ушел и оставил ее в покое. И лежала не двигаясь, глядя в полной темноте в находящуюся перед самым носом спинку дивана. В который раз за вечер превращающуюся в экран, заново демонстрирующий ей события сегодняшнего дня.

И самую яркую его картинку, ставшую для нее жутким откровением. Себя саму, никогда, кажется, не видевшую собственное тело без одежды в полный рост и при свете дня — а сейчас отражающуюся в огромном зеркале его ванной. Абсолютно голую, с безумными глазами, размазанной помадой, всклокоченными зарослями волос на лобке, небритыми ногами, следами его спермы на бедрах. Полупьяную, старую, жалкую, некрасивую, с неожиданно низкой грудью, всю в растяжках и целлюлите, со следами выступающих вен на коротких ногах. Насквозь пропитавшуюся запахом мужчины, потную, стыдно использованную — ужасающуюся собственному отражению в этом зеркале. Которое следовало бы разбить на части — да только вот каждая часть его, даже самый мелкий осколок, сохранила бы увиденную ею картину. Размножая ее многократно, уродуя и делая еще нелепее…

Внутри сжалось все снова, неприятный вкус появился во рту, она вспотела, хотя в комнате было прохладно, от окна дуло. Сил прикрыть глаза, отрезав от себя экран, не было — да к тому же она знала, что это не поможет, что ей суждено просматривать этот фильм ужасов всю ночь. И возможно, несколько последующих ночей. Хотя сейчас последующие ночи ее заботили мало — ей надо было пережить сегодняшнюю.

Ей было так же плохо и неуютно, как давным-давно в детстве, которое она не любила вспоминать. Мать иногда отправляла ее на выходные к бабушке, сердитой, неприветливой и строгой, считающей, что дети в восемь часов вечера должны быть в постели, — к не терпящей возражений полновластной повелительнице старой мрачной квартиры со скрипучим паркетом, заставленной тесно такой же скрипучей старой мебелью. Она, Алла, тогда так же лежала, глядя в спинку дивана, и, едва сдерживая слезы, ожидала, что с подоконника, на котором стояла зеленая винная бутылка, копилка для мелочи, или из-под кровати, или из шкафа в углу комнаты появится нечто страшное, беспощадное, свирепое. И куталась изо всех сил в одеяло, закрывала голову, надеясь спастись, дожить до утра, а там все кончится.

И вот сейчас она снова была той самой маленькой девочкой, боящейся чудовища — только теперь ей некуда было от него прятаться. И бесполезно было накрываться одеялом с головой, потому что оно уже было внутри нее, прочно обосновавшись там. И самое страшное заключалось в том, что чудовище принесло с собой зеркало — чтобы она видела в нем себя и уродливого склабящегося монстра, сидящего в ней, жрущего ее изнутри.

Господи, какое прекрасное настроение у нее было! Накануне, седьмого, вернувшись домой после похода в ресторан, она весь вечер думала об этом походе — посидела у матери, потом кормила Светку, о чем-то с ней разговаривала, потом пришел Сергей и с ним они немного поговорили, но все это делалось механически. А на самом деле она все еще была в ресторане, а когда переносилась на время домой, то вызывала в памяти все новые и новые детали, анализировала его поведение, вспоминала, как он выглядел. Даже вспомнила, какие холеные у него руки, с аккуратными, может даже, покрытыми бесцветным лаком ногтями, с тоненьким кольцом причудливой формы на мизинце. Вспомнила, как аккуратно подстрижена щетина на лице — производящая впечатление английского сада, который ухожен так искусно, что его можно принять за дикорастущий. Вот и у него было так — издалека просто небритый тип, а вблизи сразу видно, что, наверное, регулярно бывает у парикмахера.

Он ей нравился — вряд ли стоило себя обманывать. Скажи она это Ольге, та бы покачала головой одобрительно — одумалась наконец-то. Но это был бы неверный вывод — да, ей было очень приятно мужское внимание, именно этого, именно такого мужчины, но оно совсем не нужно было ей постоянно. Достаточно было этого раза, чтобы почувствовать себя по-другому, причем надолго. Ей в принципе больше вообще ничего не было от него нужно — но коль скоро он так любезно предложил помочь ей с паспортом, то еще раз съездить с ним куда-нибудь, тем более ненадолго, было простым актом вежливости, только и всего.

Но тем не менее, когда собиралась утром, красилась чуть дольше, чем обычно, и одевалась с непривычной тщательностью, сменив любимый шерстяной костюм, в котором была вчера, на длинную черную юбку и красный кашемировый пиджак. Красиво, строго и смело одновременно — смело потому, что никакой блузки под пиджаком, который, впрочем, застегивался так, что надежно прятал бюстгальтер от посторонних глаз. И даже наклонись она, пиджак бы скрыл все, кроме того, что открывал, — кроме шеи, которую она считала красивой, на которой не было пока никаких следов того, что ей уже под сорок.

Она даже полусапожки надела — тонковаты для зимы, но все же лучше, чем тяжелые сапоги, которых так стеснялась вчера в ресторане. Ходить в них по лужам и снегу и льду, правда, было неудобно — но ведь ей надо было всего лишь добраться до института, а дальше предстояло перемещаться на черном «мерседесе».

На кафедре только Нинель Исааковна была — и она даже испытала разочарование, что нет Ольги, которая заметила бы сразу что-то в ее облике и начала бы задавать вопросы, а она бы отвечала на них уклончиво, провоцируя Ольгу на новые и новые предположения и гипотезы. Зато консультация пролетела быстро — и ровно в двенадцать тридцать пять она вышла из института. Чуть волнуясь, перед выходом посмотрев на себя в зеркало, кивнув удовлетворенно. Поправив свою гордость, норковый полушубок, купленный еще три года назад у преподавательницы с кафедры перевода — он тогда почти новенький был, если не обращать внимания на кое-где распоровшиеся швы и потрепанную подкладку, и хотя сумма в триста долларов казалась непомерно высокой, Ольга ее убедила, что надо брать, дешевле в жизни не найдешь.

Андрей уже стоял у института — и белая роза в его руках смотрелась фантастически изысканно. Это было так роскошно — красивый мужчина, стоящий на фоне черной машины в белом пальто, на белом снегу, с белой розой. Ждущий именно ее, и никого другого.

Она снова пожалела, что нет Ольги, — тут же сказав себе, что жалеет об этом только потому, что, увидь ее Ольга с Андреем, больше не приставала бы к ней с разговорами о необходимости завести любовника, замолчала бы раз и навсегда. И тут же заторопилась сесть в машину — перспектива быть увиденной собственными студентами, которым в принципе не было никакого дела до того, кто и зачем ее встречает, тем не менее смущала.

Она не помнила, о чем они говорили по пути — кажется, он снова шутил, а она смеялась. А уже через двадцать минут заполняла анкеты, и сидевшая рядом девица услужливо подсказывала ей, что и где писать. Она вообще вела себя так, словно имеет дело с коронованной особой, которой надо угодить во что бы то ни стало, — и подсказывала осторожно, будто боясь разозлить, и кофе варила, и чуть ли пылинки с нее не сдувала.