Отложенное самоубийство

Молча приступаем к еде. А о чем говорить? Мы понимаем друг друга без слов. Ментально чувствуем друг друга. Лана же мне об этом говорила. Но ничто не вечно в этом мире. Вечна только смерть. Наверное, я жалею о наших отношениях, хотя они изначально были бессмысленны. У меня Марина послезавтра возвращается. У Ланы муж с раздельным входом, а теперь еще и Лондон со старушкой-королевой. Поживет моя женщина-кошка на берегах туманного Альбиона, потрется среди биржевых спекулянтов и будет вполне соответствовать фразе: «Красиво одевается, красиво говорит и знает в совершенстве английский и иврит». Но все равно жалко. Вообще какой-то тяжелый выдался месяц.

— Можно я буду тебе писать, Повелитель? — вдруг спрашивает Лана.

— Зачем?

Она тихо растягивает слова своим низким голосом, почти шепчет:

— Ну, есть много зачем. Чтобы знать, что в этом изменчивом мире что-то остается по-прежнему. В прежнем порядке. Я твоя кошатина, ты мой Повелитель. Это неизменно. Тебе было хорошо со мной?

Я киваю. Лана на меня всегда действует оглупляюще, поэтому изрекаю очередную глупость:

— Не плохо. Могло быть хуже.

Женщина-кошка не обижается. Мягко смеется. Мы же понимаем друг друга и без дурацких слов. Потом она достает что-то из сумочки и подает мне. Это кожаный собачий ошейник. А может, не собачий. Я не специалист.

— Что это?

Лана смотрит мне в лицо своей неясной улыбкой. У нее не глаза, а какой-то бесконечный калейдоскоп цвета!

— Если ты остаешься моим хозяином, надень это на меня. Кошка же не может без хозяина. Муррр?

Я понимаю, что в этот момент Лана по-своему доказывает мне свою любовь и верность. Молча беру у нее ошейник и застегиваю на нежной шее, которую столько раз целовал. Знак покорности. Самая независимая кошка не может жить без хозяина. Кто-то же должен гладить ее и понимать.

Время, отпущенное нам на двоих, истекает. Рассчитываемся, идем к «зверьмобилю». Знакомые домики мелькают за окном машины в обратном порядке. Вот и все. Песталоцциштрассе. Приехали. Лана целует меня в губы. «Будь осторожен, мурзичек! Выздоравливай!» Потом почти выталкивает из «Ниссана», и «зверьмобиль» стремительно исчезает за углом. Стою на каменной мостовой, опустив руки. Одинокий Повелитель. Как каменный фараон в бескрайней пустыне. Смотрю на старую церковь. Возле нее я больше никогда не увижу темно-серый «Кашкай» и не услышу нетерпеливый голос: «Ну, ты где уже?» Губы отчего-то дрожат. Еще одно отделение в сердце намертво захлопнулось. Колокола.

Глава 18

Последний разговор с Кальтом

После обеда едем с Харуном к забытому маньяку в забытую деревню с древней водяной мельницей. Поддельному маньяку, конечно. Фальшивому, как семидолларовая купюра. Едем быстро. Дождь все еще не вернулся на свое рабочее место, поэтому дорога сухая, видимость отличная, и мощный «Мерседес» журналиста с удовольствием глотает километры. По пути обмениваемся информацией. За прошедшее время Харун чего-то подозрительного вокруг себя не заметил. Я — тоже. Значит, Крюкль пока ничего не предпринимает. Затаился, как Ламбада в цветочном горшке. Ну и ладно. Нашим легче.

Журналист даром времени не терял. Он нашел человека, который двадцать один год тому назад в одиннадцать часов ночи видел белый «Фольксваген», ехавший к дому Кальтов. Старик подтвердил, что не разглядел того, кто сидел в машине, было темно. Тогда полиция решила, что это был Алоис Кальт, а по моим прикидкам — это Беа возвращалась домой после того, как спрятала трупы детей. Харун соглашается со мной. Скорее всего, так оно и есть.

Перед нами возникает длинный хвост, двигающийся со скоростью уставшей улитки. Пробка на автобане. Одна из тех самых, о которых каждое утро бубнит радио. Пристраиваемся за последним автомобилем в очередь. Это потрепанный микроавтобус с голландским номером. Чувствуется, что голландец нервничает. Микроавтобус то слишком резко трогается с места, то слишком резко тормозит, когда хвост перестает двигаться. Харун тоже постепенно начинает закипать. Я его вполне понимаю. Сам терпеть не могу ехать в час по чайной ложке. Да еще с психующим голландцем прямо перед носом.

Все же постепенно продвигаемся вперед. Вот уже миновали лежащую на смятой крыше «Тойоту» и пару других машин с искореженными передками. Асфальт усеян битым стеклом и кусками пластика. На встречной полосе стоит санитарный вертолет — забирает в больницу пострадавших. Длинные лопасти лениво вращаются. Рокот вертолетного двигателя не дает говорить. Перед летающей каретой «Скорой помощи» с противоположной стороны тоже выстроилась пробка. Длинная череда автомобилей растянулась на несколько километров. Им приходится еще хуже, чем нам. Они вообще стоят. Наконец минуем место происшествия. Еще немного, и мы снова вольно помчимся по ровной дороге. Но тут нетерпеливый голландец впереди нас не выдерживает. Он резко сворачивает направо и начинает протискиваться между ползущими машинами и дорожным ограждением. Очень рискованно!

Харун открывает свою дверцу, на мгновение высовывается наружу и пронзительно кричит, надеясь, что невыдержанный голландец его услышит:

— Сын шлюхи!

Машалла! Этот Харун вспыльчивый, как порох. Истинный сын гор.

А вот и знакомый поворот на местную дорогу. Наш «Мерседес» обступают высоченные раскидистые ели. Пошла лесная глухомань. Потом по обеим сторонам зачернели столетние дома здешних жителей. Я так и не видел ни одного лесовика. Ага, слышу: водяная мельница. Старый сарай, безостановочно скрипящий здесь уже тысячу лет. Насчет тысячи лет шутка, конечно, но похоже. Навигатор афганца не страдает топографическим кретинизмом, поэтому берлогу Алоиса Кальта мы находим быстро. Харун останавливает «Мерседес» у входа. Выходим. Я нажимаю кнопку звонка. Ответное жужжание. «Заходите!»

Алоис Кальт, как обычно, встречает нас на крыльце. Огромный, рыхлый, неряшливый. Руку уже не протягивает. Я сам подаю ему свою. «Сервус!» В глазах старика мелькает тень удивления, но он не медлит и с чувством трясет ее. Добро пожаловать в мир здоровых людей, папаша! Кто старое помянет — тому глаз вон, а кто старое забудет — тому оба глаза вон! Харун внимательно следит за нашей безмолвной пантомимой. Он вроде не дурак — понимает, что к чему. Поднимается следом за мной на крыльцо и улыбается Кальту:

— Халло, герр доктор! Вы меня узнаете?

— Как же, как же! Харун? Я ведь не ошибся?

Не ошибся. Ошибся ты, друг, в другом. Тогда, когда решил взять на себя несуществующую вину своей жены. Но я этого вслух не произношу, конечно. Это мое субъективное мнение.

Проходим по коридору в кабинет. Склеп с важничающим письменным столом, потертыми креслами, набитым книгами книжным шкафом, фотографиями кокетливой Беа на стене. В этом склепе Алоис Кальт был замурован последний год.

— Кофе?

Харун кивает, я тоже. Разговор предстоит трудный, кофе не помешает. Разговор без диктофона. Старик уходит на кухню, а мы с журналистом сидим в креслах, ждем. Харун разглядывает обстановку, книги, фотографии. Ему все любопытно. Мне — не очень. Через десять минут Кальт возвращается с подносом, полным чашек, тарелочек, вазочек. Наливаем себе кофе, каждый по своему вкусу. Я — с сахаром и сливками, Харун и Кальт — черный. Смакуем.

Харун прерывает молчание. Он достает из кармана несколько купюр и протягивает их Кальту:

— Возвращаю вам долг, герр доктор. С огромной благодарностью от всего нашего древнего рода.

Пришло время отдавать долги. На глазах афганца блестят слезы. Очень трогательно. Отказываться нельзя. Кальт это понимает, поэтому без лишних слов принимает деньги и прячет их в ящик письменного стола. Потом они с Харуном пускаются в воспоминания. Соседний Городок, «азюльхайм», болезнь и смерть Наджии. Я слушаю вполуха, пью кофе. Мне это уже неинтересно. Харун просит разрешения у Кальта написать про него статью для газеты. Старик согласно кивает.

— Как продвигается ваша работа, герр Росс? — спрашивает меня Кальт, когда тема пыльного прошлого исчерпана.