Неделя холодных отношений

– Пора бы нам и ушицы, сын, похлебать.

За едой затихли надолго.

Две крохотных рыбки вдребезги разварились в прежнем, с утра ещё вываренном из птичкиных косточек, жидком бульоне.

Получилось по три банки на персону.

По первой Глеб с Сашкой выхлебали мгновенно, вторые – ели помедленней, третьими – наслаждались.

Капитан Глеб решил начать разговор и лично прикоснуться к неприятной теме.

– …Самое краткое и страшное литературное описание смерти я запомнил ещё со школы. В хрестоматийном произведении советской военной классики, в поэме «Василий Теркин» описывалась переправа войск через зимнюю реку под обстрелом врага. Много чего в той поэме было: и наши, и фашисты, лубочные солдатские атаки, примеры коммунистического героизма…. Но вот строчки: «Люди тёплые, живые, шли на дно, на дно, на дно…» врубились в мой мозг навсегда, на всю оставшуюся жизнь! Подумай только – тёплые люди умирали не от осколков и смертельных ран, а от холода ледяной реки! Понимаешь…?

– Теперь понимаю.

Сашка обеими руками держал банку с едой и немигающе смотрел в огонь костра.

– Да, понимаю, конечно…

Глеб взглянул на сына.

– А вообще, к собственной смерти я впервые прикоснулся тоже в школе, в восьмом классе.

Сашка обернулся к отцу.

– …На уроках труда мы изучали тогда токарные станки, настоящие, заводские, мощные, в масле все, в охлаждающей эмульсии. Что-то точили, отрезали куски от металлических болванок, сверлили. Станков было в нашей мастерской пять или шесть, стояли они по периметру стен, мы работали на них по очереди, по списку учителя.

Однажды я увлёкся, наклонился, наблюдая за своим резцом, за точной спиралью блестящей стальной стружки…. И вдруг – грохот! В оштукатуренную стенку мастерской, прямо перед моими глазами, сантиметрах в десяти от плеча, врезался обломок двадцатимиллиметрового сверла! Как снарядная болванка, с такой же скоростью и силой. Оказалось, что одноклассник, который настойчиво сверлил заготовку на станке у стены напротив, за моей спиной, чересчур сильно нажал на подачу, вот сверло и не выдержало. Как будто обломок металлического лома пролетел тогда мимо моей головы, и в стену на полкирпича вошёл….

Учитель-трудовик побелел, я – нет. Зато тот кусок сверла долго ещё по своим чемоданам таскал, и в мореходке хранил, и в рейсы с собой брал…. Вот так.

Капитан Глеб глухо кашлянул.

– Бывает в жизни и такое.

– Кроме сверла, у тебя что-то ещё подобное было?

– Ага…. Бискай…

Не договорив, Глеб скорчился в приступе мучительного кашля, задыхаясь, сплюнул на снег тяжёлую мокроту.

– Что-то скрипит внутри.

– А ты не заболел?

– Я умею слушать свой организм. Сегодня он говорит, что со мной в ближайшее время всё будет в полном порядке. Так вот, в Бискае…

Даже вынужденно, по обстоятельствам, разговаривая о случайном, капитан Глеб Никитин думал о практических делах в своей жизни и жизни своего сына на много часов вперёд.

– …Шли на промысел. С вечера-то ложились спать при солнышке, при хорошей погоде, а утром надо просыпаться, вставать на штурманскую вахту – а я не могу! Качка прижимает к койке, ноги никак невозможно привычно поставить на палубу каюты!

Кое-как пробрался по коридору наверх.

В рулевой рубке – наш капитан, вахтенный матрос и боцман. Курят, у всех глаза круглые, боцман в непромокаемой рабочей куртке, в таких же оранжевых штанах. Сначала-то я глянул на мужиков, потом уже – на передние иллюминаторы рубки…. То, что вода хлещет, то, что волны грохочут, перекатываясь по палубе, – это ясно, почти привычно. Но то, что почти весь палубный настил вырван штормовыми волнами и шестиметровые, толщиной в два дюйма, доски торчком стоят перед стёклами, криво и косо упираясь в них мощными торцами…

Капитан сказал тогда, что если какая такая дощечка случайно разобьёт иллюминатор, то всего за пять минут и рубку затопит, и машинный телеграф, и приборы, и рацию…. Короче, конец.

Боцманюга выругался, попросил обвязать его за пояс капроновым фалом-десяткой и выскочил на палубу.

За полчаса он все доски, успешно уворачиваясь от громадных волн, проносившихся над палубой, от иллюминаторов убрал, смог даже по привычке к порядку, по-хозяйски под трап их засунуть, раскрепить для уверенности.

К вечеру мы, в тишине океана, уже могли смеяться и над боцманом, и над нашей ободранной до железа палубой…

– Действительно, так страшно было?

Сашка повертел в руках подсыхающий отцовский башмак, стал суетливо копаться в своих карманах.

– Совсем не страшно, по молодости-то. Это потом разобрался в ощущениях…. Чего ты ищешь?

– Сигареты вроде ещё оставались, две, последние…. Вот что получилось.

Сашка печально протянул отцу горстку мокрого табака вперемешку с бумагой.

Капитан Глеб, закашлявшись, расхохотался.

– Хоть кто-то из нас двоих должен сегодня вести здоровый образ жизни! Кстати, обрати внимание на качество нашей обуви. Мои скромные башмаки совсем даже и не пострадали от воды, не размокли пока ещё, держатся, а твои…. Раскисли, швы вон вовсю полезли. Китай родимый?

– Наверно.

– Кофейку не хочешь? А то что-то мы с тобой в делах, да в заботах никак каштанов твоих никак ещё не попробовали! Давай? Вперемешку с желудями, думаю, что-нибудь приличное должно получиться.

Сухие жёлуди и каштаны давно запасливо лежали на крайних горячих костровых камнях.

– Главное в напитке – его температура. Совсем редко важен градус. А вот вкус должен быть изумительным, прежде всего, у закуски….

Хотелось просто лежать, лежать, а потом плавно, надолго уснуть горячим сном.

Капитан Глеб с трудом держал открытыми тяжёлые глаза.

Он опёрся на локоть почти у самых языков пламени, потирая горячий лоб и зябко кутаясь в свою немного не досохшую куртку.

Но надо было ещё малость поработать на публику.

– …А ещё был один такой обидный случай в перечне моих смертельных дел. Слушаешь?

– Да, конечно.

– Весной того самого года, когда ты появился на свет для добрых свершений, я закончил одну важную работу в одном из маленьких приморских городков. Так как я трудился там в одиночестве, отмечать это событие было не с кем, да и незачем, вот и вышел я однажды поутру прогуляться по солнечной местности.

Никого не предупреждал об этой прогулке, никого не ставил в известность.

Через окраины, через последние улочки городка вышел я тогда в лес.

Хорошие сосновые боры соседствовали в тех местах с чёрными неопрятными ольшаниками, в старинных мелиоративных каналах, которые пересекали этот лес во всех перпендикулярных направлениях, сохранилось ещё много паводковой воды.

Пронзительное весеннее солнце, сочный просторный воздух, отличное настроение – работа сделана! – и я неспешно топал по лесным тропинкам.

Видел толстых бобров, в небольшом озерце среди берёз плавали два лебедя, в высоте деревьев кричали приятными голосами различные птицы.

И вот так, в таком-то хорошем состоянии, я за несколько часов благополучно обошёл этот самый лес, добрался до самого его края, перекусил на травке бутербродами, и решил возвращаться домой.

Передо мной была обширная канава, очень похожая на болотину.

Шириной всего метров десять, пятнадцать.

А за ней – уже виднелись за деревьями крыши городка.

Идти назад, огибать канаву, страшно не хотелось.

Решил немного промокнуть и шагнул в эту болотинку. Без палки, без верёвки, безо всего….

Трудно было, жижа почти по пояс чавкала, до твёрдого берега оставалось метра два.

И тут я тихо пошёл вниз.

Любое моё движение – и я ещё на сантиметр опускался в глубину болота. Ног никак не мог вытащить, руками ни до чего было не дотянуться…

Представляешь – обидно! Такое счастливое солнце над головой, синее небо, пушистые облачка, весна.… И тут я, тону в каком-то незначительном провинциальном болоте. Ещё полчаса – и всё. Никто не узнает, где я, что со мной произошло. Кричать бесполезно, кругом лес, наполненный своим шумом, своим ветром.