Черные кувшинки

Сильвио хотел что-то сказать, но из его горла не вырвалось ни звука. Он чувствовал, что нити расследования ускользают из его рук.

— Это цвет, который Моне изгнал из своих картин и которым никогда не пользовался. Цвет, являющийся отрицанием цвета, но в то же время сочетанием всех остальных цветов вместе взятых.

Сильвио молча карябал что-то у себя в блокноте.

— Черный, инспектор! Это черный цвет! Рассказывают, что за несколько дней до кончины, в начале декабря тысяча девятьсот двадцать шестого года, поняв, что ему осталось недолго, Клод Моне их все-таки написал!

— К-кого? Ч-ч-что? — заикаясь, произнес Бенавидиш.

Гийотен его не слушал.

— Вы способны понять, о чем я вам говорю, инспектор? Моне увидел свою смерть в водном отражении кувшинок и запечатлел ее на холсте. Он написал «Кувшинки». Черные!

Рука Сильвио, сжимавшая перо, бессильно упала. Вряд ли он сумеет еще что-нибудь записать…

— Ну, так что скажете, инспектор? — спросил хранитель внезапно севшим голосом. — «Черные кувшинки»… Как черные георгины…

— А эта история… Ей есть документальное подтверждение?

— Нет. Разумеется, нет. Разумеется, никто и никогда не видел «Черные кувшинки». Это всего лишь легенда.

Сильвио потрясенно молчал. Чтобы сказать хоть что-то, он спросил:

— А детей Моне писал?

41

Я смотрела на Стефани, стоящую возле окна в розовом доме Моне. Она походила на хозяйку колониальной усадьбы, наблюдающую за хлопочущими слугами.

Лоренс Серенак тоже спустился.

Безумцы! Полагаю, на этот раз вы со мной согласитесь. Идиоты! Разве можно вести себя так неосторожно? Стоят себе возле дома Моне, прямо напротив шоссе Руа, у всех на виду. Ну, накличете вы бед себе на голову!

До меня донесся мотоциклетный треск — «Тайгер-триумф» сорвался с места. Стефани тоже слышала его, но у нее не было сил повернуть голову. Она задумчиво наблюдала за играющими в саду детьми. Она и правда очень хорошенькая, эта учительница. И умеет себя подать. Вон, нарядилась гейшей — осиная талия и взгляд с поволокой. Такая кого угодно заставит потерять голову — полицейского и врача, женатого и холостого. Красотка!

Так пользуйся, дурочка, своей красотой. Она ведь не навечно.

Детишки носились вокруг клумб. Учительница мягко их увещевала.

Ясно, что ее мысли витали совсем в другом месте.

Что, милая, запуталась?

Да, ты поняла, что он настал, этот миг, когда твоя жизнь может пошатнуться. Ты прочитала это в глазах своего спасителя. Подумать только, он оказался полицейским! Обаятельным. Остроумным. Образованным. Готовым на все — в том числе на то, чтобы освободить тебя от цепей. От твоего мужа.

Сейчас или никогда. Так что же тебя удерживает?

Ничего?

Ах, если бы это зависело только от тебя. Если бы вокруг тебя не бродила смерть. Ты ее как будто притягиваешь, моя дорогая. Так что в конце концов пожнешь что посеяла.

От мрачных мыслей меня отвлекли детские крики. Мальчишки гонялись за девчонками.

Все как всегда.

Пользуйтесь и вы, дети, своей свободой. Носитесь. Топчите лужайки и цветы. Рвите розы. Кидайте в пруд камни и палки. Цельтесь в кувшинки. Оскверняйте этот храм романтизма. Не поддавайтесь ложным надеждам. Ведь это всего лишь сад. Если верующие придурки приезжают сюда молиться со всех концов света, это не отменяет того факта, что в пруду — всего-навсего стоячая вода.

Я злая, знаю. Простите. Но меня сегодня утром взбесили эти два идиота — Стефани Дюпен и ее сыщик. Меня ведь тоже можно понять. Я сама решила, что буду немым свидетелем, маленькой серой мышкой, но думаете легко оставаться равнодушной? Что, я говорю загадками? Вам интересно, какую роль я играю во всей этой истории? Успокойтесь, у меня нет навороченных технических приспособлений, позволяющих сквозь стены дома Моне подслушать разговор двух влюбленных дурачков. Все проще. Все намного проще. Проще и трагичней.

Я вернулась на правую сторону шоссе Руа, к водяному саду. В ограде, протянувшейся вдоль улицы, несколько досок были сдвинуты в сторону. Наверняка постарались нетерпеливые туристы, мечтающие сфотографировать кувшинки, но не желающие выстаивать длиннющую очередь. В дырку открывается восхитительный вид на пруд. Между ивами и тополями я заметила Фанетту. Она не носилась по саду с другими детьми. Поставив на японский мостик мольберт, она работала. Спокойно и сосредоточенно, не замечая гвалта одноклассников.

Я перешла через шоссе и приблизилась почти вплотную к ограде, чтобы получше рассмотреть.

Напрасно я это сделала. Меня засек какой-то сопляк.

— Мадам, мадам! Вы не могли бы сфотографировать нас с ребятами?

И он сунул мне в руки суперсовременный фотоаппарат. Я понятия не имею, как с ними обращаться. Он принялся мне объяснять, но я его не слушала. Щелкнула кнопкой, не переставая коситься в сторону пруда с кувшинками, на берегу которого писала Фанетта.

42

— Пошли, Фанетта!

К ней подбежал Винсент.

— Фанетта! Пошли с нами играть!

— Не пойду. Ты же видишь, я работаю.

Фанетта внимательно смотрела на кувшинку. Та плавала отдельно от остальных, чуть в стороне. У нее был лист в форме сердца и начавший распускаться розовый бутон. Кисть заскользила по холсту. Но Фанетта чувствовала, что не может как следует сосредоточиться.

«Опять это хныканье за спиной! Мэри, кто же еще? Она любую плакучую иву переплачет! Хоть бы она заткнулась. Достала уже со своим писклявым нытьем. Хоть бы она заткнулась!»

— Ладно, вы меня перехитрили. Заканчиваю. Пошли.

«Меня отвлекает не только плач. Сзади надо мной навис Винсент. Стоит молча и смотрит, что я делаю».

— Шел бы поиграл с Мэри.

— С ней неинтересно. Она только и знает, что рыдать.

— А со мной, значит, интересно? Хотя я только и делаю, что пишу?

«Он даже не пошевелился. Винсент способен часами стоять вот так, истукан истуканом. Из него вышел бы первоклассный художник. Он умеет наблюдать. Но мне кажется, он начисто лишен воображения».

Вокруг Фанетты носилась детвора. В воздухе разносились крики и смех. Но она не хотела сдаваться так легко. Старалась ничего не замечать. Быть эгоисткой, как учил Джеймс.

На японском мостике появился запыхавшийся Камиль.

«Только его тут не хватало!»

Камиль заправлял в штаны выбившуюся рубашку, туго обтягивавшую толстый живот.

— Уф, устал. Надо передохнуть.

Он посмотрел на работавшую кистью Фанетту.

— Винсент, Фанетта! Хорошо, что вы здесь. Хочу задать вам одну задачку. Про кувшинки. Вы, наверное, знаете, считается, что кувшинки за сутки увеличиваются в размере в два раза. Если кувшинкам, чтобы покрыть весь пруд, требуется сто дней, то за сколько дней те же кувшинки покроют половину пруда?

— За пятьдесят, ясное дело, — немедленно ответил Винсент. — Дурацкая задачка.

— Фанетта, а ты как думаешь?

«А я никак не думаю. Потому что мне, Камиль, на это глубоко плевать».

— Ну, не знаю… Наверное, за пятьдесят, как Винсент сказал.

На лице Камиля появилась торжествующая улыбка.

«Если он когда-нибудь станет учителем, я уверена, ученики будут его ненавидеть».

— Так я и знал, что вы попадетесь в ловушку! Правильный ответ — не пятьдесят, а девяносто девять!

— Это еще почему? — спросил Винсент.

— По кочану, — презрительно ответил Камиль. — Фанетта, ну хоть ты-то поняла?

«Черт бы тебя подрал!»

— Я работаю…

Камиль стоял на другом конце японского мостика и переступал с ноги на ногу. Под мышками у него растеклись крупные пятна пота.

— Ладно, ладно, сам вижу, что ты работаешь. Последний вопрос, и я ухожу. Вы знаете, как по-латински называются кувшинки?

«Дубина! Дубина! Дубина!»

— Что, не знаете?

Винсент и Фанетта молчали. Но Винсента это ничуть не смутило. Он сорвал лист с глицинии и бросил его в воду.