Отложенное самоубийство

Видно, что Лана наслаждается скоростью. И риском. А по мне, так лучше быть в час дома, чем полпервого в морге. Но это мое субъективное мнение. Я, наверное, очень нудный и неромантичный тип?

Наш Городок заканчивается. Дома стоят все реже, деревья — все чаще. Немного не доезжая до стены елей, обозначающих границу леса, сворачиваем на заброшенную боковую дорогу. Она вся в ямах, выбоинах, усыпана опавшей хвоей, листьями, сломанными ветками. С первого взгляда понятно, что по этой дороге ездят нечасто.

Дождь продолжает делать вид, что не идет. Но мелко капает, подлец. Солнце прячется за плотными слоями хмурых облаков. Студеный ветер с треском раскачивает столетние ели. Ведьмин лес недружелюбен, темен и сыр. Нехорошие тут места. Мне не нравятся.

Заброшенная дорога приводит нас к такому же заброшенному дому. Хотя можно ехать дальше, мимо дома, мы останавливаемся у входа. Неохотно выбираюсь из теплого нутра «зверьмобиля». Лана остается в машине, она же не дура мерзнуть на ветру. Земля вокруг дома изрыта кротами. Резко пахнет зеленью. Деревянный дом большой, старый, весь потемневший от времени и влажности. Стены сплошь заросли плющом. Везде посверкивает словно специально развешенная паутина. Треснувшее стекло окошка на входной двери, кажется, ждет только неосторожной руки, чтобы разлететься. Забытое место для забытых людей.

Мой звонок остается без ответа. Стою, жду. Ничего не слышно. Никакого движения. Звоню еще раз. Неужели я зря приперся в это запустелое место?

Собираюсь уже вернуться к «Кашкаю», как разбухшая дверь медленно отворяется. За ней в полутьме коридора стоит мужчина. У меня начинается дежавю. Еще один Алоис Кальт, только моложе лет на двадцать и выпивший спиртного тонны на три больше. Такой же, как батя, высокий, пузатый, в очках. Изрезанное морщинами лицо. В нелепых розовых шортах и разноцветной футболке. Только надувного матраса не хватает. Волосатые руки, волосатые ноги. В этой прогнившей халупе пляжный Генрих так же неуместен, как Чингачгук на еврейской свадьбе.

— Халло!

— Халло!

— Вы Генрих Кальт? Мне хотелось бы поговорить с вами. Много времени я у вас не отниму.

Хозяин развалюхи тупо смотрит на меня пасмурными глазами:

— Кто вы такой?

Представляюсь. Объясняю, что встречался с его отцом. Генрих проявляет эмоцию:

— Я не желаю говорить об отце! Для меня он умер двадцать лет назад! Тема закрыта!

Достаю припасенную на «сладкое» словесную конфету:

— А вы не допускаете такую возможность, что ваш отец вообще ни в чем не виноват?

Но Генрих не ест сладкого. Темное крепкое было бы лучше.

— Нет, не допускаю! Отец сам утверждал, что убивал, насиловал детей, иногда поедал останки своих жертв! Загнал в гроб мать! Сломал жизнь мне! И я не хочу больше слышать о нем!

Распсиховавшийся тролль. Брызгает слюнями. Не знаю, что еще сказать. Стою, молча смотрю на нервничающего пожилого истерика. Куда же делся шальной девятнадцатилетний разгвоздяй? Куда деваемся все девятнадцатилетние мы?

Генрих заканчивает свою ругачку тем, что захлопывает перед моим носом дверь. Вот и поговорили. Неудачное начало знакомства. Плохое начало не к доброму концу. Ну, что же. Звоню снова.

— Что вам еще не ясно? — зло смотрит на меня Генрих из едва приоткрытой двери.

Пускаю в ход врожденное обаяние и новый аргумент, только что возникший в голове:

— Может быть, вы согласитесь посидеть где-нибудь со мной? В какой-нибудь кнайпе? Выпьем-поговорим…

Однако слово «кнайпа» действует на Генриха, как удар тока в зубной нерв. Он дергается и уже пронзительно вопит:

— Убирайтесь отсюда! Я сейчас вызову полицию!

Ну, никак не удается растопить лед! Я тоже начинаю нервничать. В отчаянном крике Генриха слышно больше страха, чем ярости. Он меня боится. Почему?

Пока мы так дискутируем, из двери выскакивает крошечная ящерка, проскакивает у меня под ногами и скрывается в траве, окружающей дом Кальтов. Генрих испуганно охает:

— Это Ламбада, мой геккон! Ловите его!

Пока я разворачиваю себя в обратную сторону, а Генрих неуклюже покидает свою берлогу, Ламбада уже далеко. Юркий геккон мелькает возле дороги. Его светлую спинку в темных крапинках хорошо видно на осенней грязи. Ламбада подбегает к «Ниссану» и легко взбирается по колесу. Его цепкие лапки обладают удивительной способностью присасываться к любой поверхности. Даже вертикальной.

Ламбада уютно устраивается в выемке колесного диска и решает отдышаться, но тут его настигает хозяин. Генрих осторожно вынимает ящерку. Потом прячет в руках. Кисти у него здоровые, как лопаты. Я возвращаюсь к «Кашкаю».

— Уезжайте отсюда! Я не буду с вами разговаривать! — враждебно твердит Генрих и поворачивается ко мне спиной. Характер нордический, твердый. Ладно, так тому и быть. Да пошел он со своим дурацким гекконом на клюй!

Подчиняясь моему усталому кивку, Лана заводит машину и трогается. Развернув «Кашкай» на пятачке перед домом, мы возвращаемся туда же, откуда явились. Генрих, стоя у дороги с Ламбадой в руках, провожает наш «Ниссан» злющим взглядом.

Интересно, чем этот пьяница зарабатывает себе на жизнь? Где он берет средства, если работать неохота, воровать нельзя, а просить у людей стыдно? Впрочем, мне-то что? Я закрываю глаза. Изнемог. Сидя с закрытыми глазами, не вижу, как мимо нас к старой развалюхе Кальтов проносится черный «Мерседес», но зато слышу.

— Кто это только что проехал? — удивляюсь я и, неловко повернувшись назад, стараюсь рассмотреть источник шума.

— Какая-то машина, — равнодушно отвечает Лана.

Однако ее равнодушие мгновенно сменяется испуганным вскриком, когда она в зеркало заднего вида видит, как «Мерседес», не сбавляя скорости, сбивает не успевшего отскочить в сторону Генриха и исчезает на дороге, уходящей в лесную чащу.

Понедельник — день тяжелый. Это народное наблюдение подтверждает грузное тело Генриха Кальта, неподвижно замершее на обочине. Лана не может развернуть «Кашкай» на узкой дороге, поэтому включает заднюю скорость и, пятясь, возвращается к мрачному дому. О том, чтобы преследовать «Мерседес», не может быть и речи. У него фора в несколько минут, а эта дорога через пару километров выходит на автобан. Нам «Мерседес» уже не догнать. Остается только позаботиться о покойнике.

Мы выскакиваем из машины (если честно — это Лана выскакивает, а я медленно выбираюсь) и приближаемся к трупу. Зрелище не для персон со слабым рвотным центром. Бесформенная куча человеческого мяса, перемазанная кровью, грязью, покрытая прилипшими листьями и пожелтевшей хвоей. Рядом с телом Генриха как ни в чем не бывало сидит, шевеля раздвоенным языком, Ламбада. Или лежит? У гекконов толком не поймешь. Главное — у ящерки даже сотрясения мозга нет. Хотя какой уж там мозг! Так, горошинка. Что ей сделается?

В общем, Ламбада скорее жив, чем мертв, а его хозяин — наоборот. Пора вызывать полицию. Такое правило. Пока Лана набирает номер и объясняется с дежурным, я, присев, пытаюсь проверить у трупа пульс. Пульс у трупа есть. Советую Лане вызвать и «Скорую помощь». Вдруг свершится чудо? Я имею в виду — «Скорая» приедет быстро.

После полиции Лана дозванивается и до «Службы спасения». Я знаю, что у них есть норматив — семь минут до места происшествия. Засекаю время, бережно кладу голову Генриха себе на колени. Мои брюки тут же начинают пропитываться теплой кровью. Да и хрен с ними, с брюками! Хуже, что я не знаю, как остановить кровь. Ран так много, все такое грязное… Непонятно, что и где зажимать и перевязывать. Генрих редко-редко, с хрипом, дышит. Здорово его уделали. Но кто?

— Ты не обратила внимания на номер «Мерседеса»?

Лана отрицательно качает головой, задумчиво перебирая содержимое автомобильной аптечки.

— Может быть, примету какую-нибудь заметила? Наклейку-стикер?

Лана опять молча качает головой. Все произошло слишком быстро. Черный «Мерседес» мелькнул бесплотной тенью. Его можно было бы принять за фантом, мираж, призрак, если бы не тяжелое окровавленное тело на моих коленях. Оно-то весьма материально.