Отложенное самоубийство

— Большое спасибо. И еще один вопрос. Есть ли сейчас среди монахинь те, кто был в монастыре в начале девяностых годов? Где их можно найти, чтобы поговорить?

Неулыбчивая тетка неохотно советует:

— Спросите в трапезной сестру Амалию. Она живет на горе уже лет пятьдесят и, может быть, сможет вам помочь.

Благодарим, идем в сторону старых могил. Каменные плиты становятся все искрошеннее, надписи читать все сложнее, живых цветов и венков все меньше.

— Смотри, Вадим, вот она! — дергает меня за рукав Лана.

От неожиданности я чуть не падаю и инстинктивно хватаюсь рукой за крыло потемневшего от времени ангелочка. На изъеденной временем простой плите, покрывающей соседнюю могилу, выцветшими буквами скупо выведено: «In memoriam — Beatrice Kalt (Devaux) 1952–1992». Больше ничего нет.

Стоим, смотрим. Вот то место, где лежит Беатрис Кальт. Нашли, и что дальше? Покойники — плохие путеводные нити. Беа нам ничего не говорит. Ни она сама, ни ее могила. В просверленную голову лезут непрошеные строки:

Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен!

Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,

Что видишь, все твое; везде в своем дому,

Не просишь ни о чем, не должен никому ^[2].

Это Ломоносов о Беа Кальт. Переглядываемся с Ланой. Что дальше? Пойдем искать сестру Амалию? А что еще остается?

Возвращаемся в трапезную. Народу прибавилось. За столами сидят тихие компании — пьют пиво и вино, вполголоса беседуют. Подходим к прилавку, перед которым образовалась даже небольшая очередь.

— Я хотел бы поговорить с сестрой Амалией, — говорю я высокой молодой монашке.

Девушка ослепительно улыбается. Улыбка у нее такой яркости, что могла бы освещать по вечерам небольшую деревню.

— Я сейчас ее позову. Сестра Амалия моет посуду из трапезной. Вы можете пока подождать ее за столом.

Я заказываю два бокала монастырского белого вина и в сопровождении нахмуренной Ланы прохожу в зал. Выбираю свободные места у окна. Садимся рядышком на лавку. Пробуем вино. Моя кошка сердито фыркает:

— А вино у них кислятина! Скуловорот!

— Не вредничай, — примирительно улыбаюсь я, — она мне совсем не нравится.

Лана театрально закатывает свои большие непонятные глаза:

— Вот еще! Размечтался! Не воображай о себе то, чего нет.

Неужели все женщины сделаны из одного материала? Даже женщины-кошки. Видимо, в ребре Адама, из которого была создана Ева, сконцентрировалась вся вредность, ревность и противоречивость мира. Евины дочери в полной мере унаследовали эти несимпатичные качества.

Молча пью вино. Между прочим, неплохое. Терпеливо жду сестру Амалию. Лана тоже больше ничего не говорит. Все еще обижается, ревнючка. Уж и посмотреть ни на кого нельзя!

Сестра Амалия оказывается маленькой шустрой старушонкой. Старенькой, но еще бодрой. Она приязненно трясет наши руки и без лишних церемоний присаживается за стол. Я представляюсь, представляю вредную кошку и объясняю, что хотел бы узнать о недолгом пребывании в монастыре осужденной Беа Кальт. Сестра Амалия вспоминает Беа:

— А что? Женщина как женщина. Красивая, образованная, воспитанная, культурная. Никогда и не догадаешься, что она преступница.

— Вы общались с Беа?

Старушка мелко хихикает, прикрывая тонкие сухие губы маленькой ручкой, и говорит:

— Нам запретили общаться с фрау Кальт, но кто же такое выдержит? Мы все равно находили возможность перекинуться с ней парой-другой слов. Любопытно же. Ее келья находилась под землей, в подвале, отдельно от всех остальных. Окна там нет, дверь запирается снаружи. Фрау Кальт редко выпускали на дневной свет.

— Что же она делала в своем подвале?

— Молилась, наверное. Просила у Господа прощения.

— А вы лично разговаривали с Беа?

— А как же! Много раз, — охотно признается сестра Амалия.

Я задаю главный вопрос, ради которого мы и забрались на эту верхотуру:

— Беа не говорила вам, куда она спрятала тела Ханса и Гретель Райнер? Это дети, которые были убиты последними.

Старушка смотрит на меня прозрачными голубыми глазками. Улыбается и утвердительно кивает. Я взволнован. Вот оно, наконец! Сейчас узнаю.

— Вы помните, что она говорила? Это очень важно, сестра Амалия!

— К сожалению, не помню. Память совсем дырявая стала, — горестно разводит руками монашка.

Старая клюшка! Сначала обнадежила. А потом… Совсем как Густав Гоншорек из Лейдена. Но я пока не сдаюсь.

— Ну хоть что-то вы помните, сестра Амалия? Постарайтесь, пожалуйста!

Старушка напряженно хмурит морщинистый лобик. Видно, что старается. Потом с сожалением говорит:

— Уж простите меня, добрые люди. Это было так давно… Ничего в голову не приходит. Знаю, что фрау Кальт была здесь, что я с ней разговаривала, но о чем? Нет, ничего не могу припомнить…

Все понятно. Старость — не радость. Тем не менее благодарю сестру Амалию за потраченное на нас время. Вручаю ей свою визитную карточку — вдруг вспомнит что-нибудь. Старушка встает из-за стола, прощается:

— Мне очень жаль, что я не смогла вам помочь.

Ладно, проехали. Чюсс!

Когда Лана заводит «зверьмобиль», включают дождь. Оплаченное время в парковочном талоне закончилось, поэтому я просто выбрасываю его в урну.

— Куда теперь? — спрашивает она. В ее голосе чувствуется легкое напряжение.

— Не знаю. Какие будут предложения?

— Поедешь ко мне? Я хотела бы с тобой поговорить.

Лана — и поговорить? Это что-то новое в наших отношениях. Новая нота в нашей мелодии. Домой я не хочу. Сидеть в полутьме и глазеть на тоскливый пейзаж за окном? Нет уж, спасибо!

— О’кей. Едем к тебе.

Лана с облегчением улыбается. Самой себе. «Кашкай» радостно набирает скорость. На взлет! Женщины-кошки медленно ездить не умеют.

Вечер — день почти погас. За окном тихо шелестит дождь. Сидим в нарядной девичьей гостиной рядышком на кожаном диване и целомудренно пьем кофе с коньяком. Нега просто от присутствия друг друга. Я с интересом разглядываю натюрморты на стене, потом, не удержавшись, спрашиваю:

— О чем ты хотела со мной поговорить?

Лана нежно прижимается своим теплым плечом к моему и шепчет:

— Сегодня прощальный вечер, мурзичек. Я уезжаю.

Йип! Вот-те раз!

— Куда, если не секрет?

— Не секрет. В Лондон, в бизнес-школу.

— Надолго?

— Сначала на четыре месяца. Занятия начинаются с первого ноября.

— Зачем тебе бизнес-школа?

Лана тихо смеется своим тягучим низким голосом:

— Мой муж решил выйти с акциями на лондонскую биржу. Разместить IPO. Хочет, чтобы я там поработала его брокером. Для этого мне нужно пройти курс обучения в бизнес-школе, а потом остаться в Лондоне.

— Карьера? — Я говорю спокойно, но внутри спокойствия не ощущаю. Его нет, спокойствия. Накрыло не по-детски.

— Да, карьера, мурзичек. Мне же нужно куда-то расти.

Все правильно. Каждому живому существу нужно расти. Если размер горшка ограничивает рост — необходимо поменять горшок на больший. Для Ланы таким новым горшком является Лондон.

— Счастливого пути. Конечно, езжай. В тебе есть потенциал, — бормочу я.

Мне не удается скрыть своего разочарования. Наверное, все написано на моем лице. Обидно? Сам виноват. Вся наша жизнь — лишь череда встреч и расставаний. В пятьдесят три года пора бы уже это понять и принять. А может, я боюсь, что в сердце не осталось больше свободных отделений? Вдруг Лана заняла последнее?

— Когда уезжаешь?

— Через неделю. В следующую субботу. — Лана обнимает меня, целует в обиженную щеку. — Ну что ты, мурзичек? Не дуйся. Не будь злюкой.

Я тяжело вздыхаю. Утыкаюсь носом в Ланину шею. Знакомый чувственный запах. Дорогие, наверное, духи.

— Муррр… Как хорошо…

Сидим, обнявшись. Время остановилось и топчется на месте — ждет, когда нам надоест. Лана тихо шепчет мне в ухо: