Черный ангел

Он наклоняет голову в знак того, что задачу осмыслил и деловито забирает бабки.

— До завтра. Надеюсь, у вас будет, чем меня порадовать.

Я встаю и протягиваю ему руку.

Пройдя по коридору почти до самой лестницы, обнаруживаю, что оставил у Письменного свой головной убор. Возвращаться — плохая примета, но ничего не поделаешь.

— Алло, соедините с Равилем Ильясовичем, скажите, что Письменный на проводе. Что?.. Придется побеспокоить, дело важное… — слышу я голос Письменного, когда снова оказываюсь в тамбуре.

Взявшись за ручку дверей, останавливаюсь в нерешительности, раздумывая, а вежливо ли это будет, если я вломлюсь к нему сейчас, помешав разговору.

— Слушай, ты, кукла наштукатуренная, — между тем продолжает Александр Евгеньевич весьма повышенным тоном, — если ты не хочешь, чтобы твой хозяин сегодня же тебя поганым веником с работы не попер, давай соединяй меня с ним!

Наступает тишина, видимо собеседница торопится выполнить просьбу Александра Евгеньевича, который чуть слышно цедит сквозь зубы: «сука». Оказывается, что Письменный вовсе и не такой уж деликатный, как показалось мне вначале.

— Алло Рамазан, это Шурик. Что?.. Значить есть причины, если беспокою. За линию уверен? Тогда слушай. Тебе такое погоняло, как Лаптев Дмитрий Федорович нечего не напоминает?.. А ты поднапряги извилины-то, в башке своей поройся, как следует. Помнишь того сученка, из-за которого ты год без доли был, лавэ с процентами отбивал, которые твои ребятишки просрали. Что?.. Слышу, вспомнил… Так вот, жив курилка. Кто-кто? Лапоть этот, вот кто!.. Гадом буду, живой он!.. Я с тобой говорю, а передо мной на столе фотография с его харей. Свежий портретик-то. Угу… Он, конечно, не помолодел за это время, но это он, хоть я его тоже не сразу узнал. Столько лет прошло. Значить, зря вы на Купороса пургу гнали, что он фраера замочил, а капусту прибрал. А все, оказывается, наоборот вышло и те обугленные мослы, что на пожарище нашли, это и был Купорос, а вы его болезного по всей стране разыскивали!.. Короче, слушай, кто-то, я пока еще не знаю кто, опять начал дело это ворошить. Приехал к нам лох один, баксами раскидывается, назвался частным детективом. Так вот он теперь разыскивает Лаптева, вернее даже не столько его самого, сколько всю ту историю. Правда если ему верить, он даже не знает, как этого Лаптева зовут, он показал мне только фотографии… Что? Почему ко мне?.. Пес его знает. А кто-то ему сказал через пятые руки, что я работал в угрозыске в то время, когда все это происходило, ну вот он и решил: кому же тогда знать, если не мне? Я, правда, сапогом прикинулся, мол, не помню такого, я и в самом деле не сразу допер о ком идет речь, но чтобы связь не рвать, обещал ему разузнать все, что возможно. Сказал, что подкатит завтра где-то в это время. Он сейчас должен быть в «Карелии». Мне кажется, что он знает гораздо больше, чем говорит… Плетет мол, что какая-то газета проводит расследование и все такое прочее… Ладно, Рамазан, скажи лучше, будешь делать что-то или нет? Я ведь тебе по дружбе все сообщил… Я понимаю, много с тех пор воды утекло. Забылось многое. Может и не стоит опять пыль поднимать? В конце концов, Купорос, Лапоть этот, и как тебя из-за него братва чуть на перо не поставила, это все ведь в прошлом. Жив остался и слава богу. Да и деньги уже наверняка разбазарены, не собрать…

Письменный на некоторое время замолкает. Пока он молчит, я думаю, что можно сказать мне почти повезло, что я это все сейчас слушаю. А если мне позволят убраться отсюда живым, тогда я скажу даже, что мне повезло в десятикратном размере.

— Ладно, ладно, не кипятись… — опять доносится голос с той стороны двери. — Не хотел тебя обижать. Я тебя знаю: ты не такой человек, кто позволит себя безнаказанно кинуть. Срок давности — не для тебя. Не обижайся. Я просто к тому, что может не стоит большую волну гнать. И Папу ставить в известность тоже не стоит. В конце концов, за попадалово свое ты честно ответил. Бабло это с процентами за девять лет, сколько уж там, я не знаю, теперь твое по понятиям, может его и можно будет из Лаптя вытрясти. Так что на фраера этого приезжего не стоит всю братву поднимать. Сам можешь поговорить. Возьми с собой еще одного или двоих, кому веришь как себе. А мне много от тебя не надо. Надеюсь, что не обидишь старика, подкинете к пенсии пару копеек, а будешь ты что-то делать или нет — это меня не касается.

Александр Евгеньевич снова притухает, но на этот раз совсем не надолго. Жаль, что мне приходится слышать только одного из участников разговора.

— Нет, нет, — вдруг начинает протестовать он, — ты меня суда не мешай. Мое дело: прокукарекал, а там хоть рассвет, хоть закат. Да и Лаптев этот тоже не доходяга последний, троим из твоих людей белые тапки выкроил, да так все спроворил, что и менты, и вы его самого в покойники записали… Ладно, допустим, я соглашусь. Какая будет моя доля? Хорошо, но мне нужны гарантии. А вдруг у него за душой уже нет ничего? Вдруг он теперь нищий? Что тогда? Меня ведь его шкура паршивая не интересует. Это тебе он напакостил, а не мне… Ладно, хорошо… Запоминай: отель «Карелия», Лысков… э-э-э… Сергей Николаевич… Но лучше пока его не трогать. Все равно он ко мне придет, никуда не денется. Он и бабки уже отдал. Ладно. Встретимся вечером и перетрем детали.

После этого следует еще один звонок, очевидно, домой жене, которой Письменный говорит, что задержится на работе и к ужину его можно не ждать. Не дожидаясь, как отреагирует на это его половина потихоньку выхожу в коридор, жду несколько минут, во время которых размышляю, а не вломить ли ему по чайнику, да хорошенько, по первое число, узнать, все что касается этого Лаптева и гуд бай, «Карету мне, карету!» — на попутках до Питера, а там хоть на паровоз, хоть на аэроплан. Вот только этот мужичок тоже сделан не из ваты. Не подумайте, что я боюсь какого-то там Письменного, просто наш разговор может получиться довольно шумным и привлечь внимания тех, кого это никак не касается. Вошедшая в офис «Фемиды» посетительница решает вопрос «бить Письменного или не бить», в пользу последнего.

Подождав еще несколько минут, возвращаюсь к Александру Евгеньевичу, который вместе с посетительницей составляют исковое заявление, приношу ему извинения и забираю свой головной убор.

2

Указанную Письменным «Карелию» я обхожу десятой дорогой — слишком уж сомнительным оказался этот тип, чтобы следовать его рекомендациям. Такси довозит меня до гостиницы «Онега» с вполне милым сервисом. Здесь есть все: от проституток до вида на Онежское озеро.

Принимаю душ. Немного любуюсь северными красотами. Вспоминается из детства: «Однажды отец Онуфрий отправился Онежским озером…» Стихотворный Онуфрий вызывает в памяти другого отца, архиепископа Феодосия, и я соображаю, что нужно шевелить ластами, если я не хочу просидеть здесь до следующего Нового года. С Письменным получился прокол, поэтому надо соображать самому, чем я и занимаюсь. Продумав дальнейший план действия, спрашиваю себя, а правильно ли я сделал, что вообще остановил свой выбор на гостиницах? Кто его знает, что у этого Рамазана с головой? Вдруг он контуженный и у него не хватит терпения ждать до завтра? В «Карелии» он меня не найдет. Но чего стоить проверить другие отели, которых здесь не так уж и много? Письменный ведь знает мое имя! Может до завтра никому я не понадоблюсь, а может уже через полчаса здесь появятся люди Рамазана. Съезжать надо немедленно!

Собрав свой нехитрый багаж, я, включив абажур на стене, выхожу из номера. В середине длинного коридора напротив лестницы сидит дежурная по этажу — еще молодая женщина с очень пышными формами.

— Как вы уже уезжаете? — удивляется, видя меня при полном параде со шмотками.

— Увы, обстоятельства, порой сильнее нас, — говорю я, отдавая ей ключ от номера.

— Ключ не мне, — протестует она, — ключ оставьте внизу!

— Видите ли, — говорю я, вручая этой сдобной красавице щедрые чаевые, — я бы хотел оставить за собой этот номер еще на сутки. Пусть все остается так, как будто я никуда не уезжал.