Прогулки с Хальсом

Воцарилась неловкая пауза. Дирк силился понять, как мог добропорядочный голландец отправиться во враждебную страну, пускай даже с такой невинной целью?! Как бы Франс не рассердился и не выгнал гостя из дома! Но вместо этого брат кашлянул в кулак и нерешительно спросил:

— И… чему же учит этот живописец?

Дирк удивился. Неужели это произнес Франс? Когда семья Хальсов покидала Антверпен, спасаясь бегством в свободные северные провинции, брат был подростком. Он видел зверства, творившиеся вокруг по приказу испанского короля, и ненавидел даже название этой страны! И вдруг — нате вам! Является какой-то юнец, как ни в чем не бывало объявляет, что прожил в проклятой Испании три года, а Франс спрашивает, чему его научил испанский живописец!

Однако гостя этот вопрос совершенно не удивил. Ян Стен снял шляпу, небрежно бросил ее на стул и начал свой рассказ. Вскоре Дирк увлекся и на время позабыл, что речь идет о врагах, с таким восторгом говорил Ян о доме своего учителя.

Дом дона Пачеко называли в Севилье академией всех искусств. Там собирались самые талантливые люди Испании: писатели, художники, актеры, философы, ученые… Бывал в доме и дон Мигель Сервантес, автор нашумевшей книги о похождениях Дон Кихота — в жизни мелкого, неудачливого служащего.

Дон Пачеко в обучении применял самые простые методы: ставил натюрморт или натурщика и заставлял учеников их писать. Впрочем, обучать на реальной натуре весьма непросто. Самый острый и непокорный художник современности, итальянец Караваджо, насаждал в Италии новую манеру: «Писать то, что видишь и как видишь». Позже это назвали «изображать жизнь в формах самой жизни», и много было вокруг шума и споров, страстей и мук, карьер и чинов, хотя, казалось бы, как это просто — писать то, что видишь! Попасть в мастерскую Караваджо Яну Стену не удалось: великий живописец редко брал учеников. Он посоветовал молодому человеку обратиться к дону Пачеко, который был известен как добросовестный и знающий профессионал. Вот так Ян Стен оказался в Испании.

— Большая ли мастерская у этого художника? — спросил Франс.

— Очень большая, — ответил Ян. — Дон Пачеко известен не только в Испании, и ученики стекаются к нему со всей Европы. Он весьма образованный и гостеприимный человек, его дом открыт для всех. Но особое внимание дон Пачеко уделял моему другу Диего Веласкесу…

Тут Дирк не выдержал и перебил гостя:

— Вашему другу? Вы подружились с испанцем?!

— Да, — подтвердил Ян Стен без тени смущения. — Диего наполовину испанец: его мать принадлежит к знаменитому испанскому роду Веласкес, а отец — португалец из новоиспеченных дворян да Сильва. Говорят, что прадед Диего, командор Веласкес, был губернатором острова Куба. Впрочем, знатная родня не поддерживает отношений с семьей Диего, и это большая удача. В Испании ремесло живописца считается низким занятием, недостойным отпрыска знатного рода.

— Значит, ваш друг талантливый художник? — спросил Франс.

Дирк снова бросил на него изумленный взгляд. Что случилось? Почему брат задает такие дурацкие вопросы вместо того, чтобы прекратить разговор и выставить из дома человека, называющего своим другом ненавистного испанца?! Это все проклятое любопытство художника! Прав господин пастор: чрезмерное увлечение искусством большой грех. Франс позабыл о патриотизме, а ведь недавно служил в отряде стрелков, готовился защищать родной город от испанского вторжения!

Пока Дирк раздувался от злости, Ян вышел из комнаты и вернулся с холстом, свернутым в рулон. Он развернул холст, прикрепил его к подрамнику и отступил назад.

— Смотрите, господа, — сказал он, указывая на картину. — Судите сами, насколько талантлив мой друг.

Братья подошли поближе. Дирк посмотрел на холст и тут же повернулся к Франсу, пытаясь уловить его мысли. Лицо Франса было бледным и напряженным, он внимательно вглядывался в картину — деталь за деталью, сантиметр за сантиметром…

Сюжет Дирку не понравился. Иногда Франс рисовал похожие сценки из трактирной жизни. Например, «Веселое общество», где он изобразил веселую вдовушку Эмму Вриенс, одураченного бальи второго ранга и известного волокиту Михиля де Валя. Эта картина стояла на самом видном месте в мастерской, и Франс категорически отказывался ее продать. Подобные жанровые сценки очень нравятся крестьянам и ремесленникам, украшающим свое жилище. Дирк считал, что искусство — слишком высокая материя, чтобы пачкать ее изображениями кабацких пирушек. Франс никогда не спорил с братом, только сочувственно хлопал его по плечу.

— Диего любит писать бодегоны, — объяснил Ян. — «Бодега» — это испанский трактир для простонародья, отсюда и название картин. Дон Пачеко не одобрял такие сюжеты и часто порицал Диего за то, что он не выбирает более высокие материи.

— А что отвечает на это ваш друг? — спросил Франс.

— Диего говорит, что предпочитает быть первым в делах простых, нежели вторым в деликатных.

Дирк невольно прыснул в кулак и посмотрел на брата. Франс не отрывал взгляда от людей, сидящих за грубо сколоченным деревянным столом, которые были изображены на картине. «И что здесь особенного? — удивился Дирк. Он снова уставился на полотно и нахмурился. — Странная троица. Никаких пьяных физиономий, никаких застольных песен и танцев, шума и веселья… Такое впечатление, словно они находятся на ученом диспуте, а не в трактире!»

На картине двое молодых людей и старик вели между собой немую, но очень выразительную беседу. Юноша явно задал старику вопрос, его товарищ с интересом склонился над столом, ожидая ответа. Выразительная мимика, точные жесты, минимум внешних деталей, максимум выразительности. Чем дольше Дирк смотрел на картину, тем сильнее она притягивала взгляд. Просто наваждение какое-то…

— Браво, Франс! — послышался сзади знакомый голос. — Отличная работа! — На пороге стоял весельчак Виллем и с восхищением рассматривал картину испанского живописца.

За прошедшие годы Виллем Бейтевег почти не изменился. Лишь прибавилось лучистых морщинок возле глаз, да еще сильнее покраснел кончик носа-картошки. Наверное, поэтому его все чаще называли не весельчаком, а стариной. Старина Виллем одевался по-прежнему ярко и празднично. Сегодня на нем были любимые полосатые чулки, а поверх рубашки Виллем напялил два разноцветных жилета. Он слегка растолстел и напоминал гнома.

Виллем приблизился к картине, и восхищение в его глазах сменилось недоумением.

— Франс, да ведь это не твоя работа! — сказал он с испугом. — Дьявол, как я мог так ошибиться? Но это писал настоящий художник, или пускай меня больше не пустят ни в один кабак! Откуда она у тебя?

Франс вежливо представил Виллему своего гостя.

— Ян, познакомьтесь с господином Бейтевегом, моим другом. А это Ян Стен, художник. Он только что вернулся из дальних краев и привез эту картину.

Старина Виллем сердечно затряс руку Яну Стену.

— Ну-ка, дайте мне свою лапку, молодой человек! Горжусь оказанной честью! Давно я не видел такой отличной работы!

Ян смущенно потупился.

— Вы ошиблись, добрый господин. Это не моя картина.

Старина Виллем выпустил его руку.

— Не ваша?.. А чья же?

— Это картина моего друга, Диего Веласкеса, — объяснил Ян. — Мы вместе учились в Севилье, у дона Франсиско Пачеко.

Дирк с надеждой посмотрел на Виллема. Может, он напомнит Франсу, что неприлично восхищаться творениями врага? Но вместо этого старина Виллем наклонился к подрамнику и внимательно осмотрел картину сверху донизу, буквально уткнувшись носом в холст.

— Отличная работа! — повторил он, выпрямляясь. — Заметь, Франс, как этот парень необычно видит мир. Трактирные пирушки его совершенно не интересуют, у него другая философия. Он ищет в людях чувство собственного достоинства и находит его где угодно, даже в трактире… Нет, правда, отличная работа, или пусть меня больше не пустят ни в один кабак! Кстати, Франс, он пишет так же, как и ты, не дожидаясь высыхания красок. Очень интересный прием и очень эффектный. Мало кому он удается.