Калуга первая (Книга-спектр) (СИ)

- Как это здорово, если бы мы могли жить вот так единой дружной семьей!

И всем от избытка чувственности стало неловко и грустно.

Один тайный чемпион придвинулся к ней поближе.

Глаза у гостей увлажнились, они поспешно вставали с мест. Но никто не шел к выходу. Все смотрели на Зинаиду, зная, что она должна закрыть вечер, резюмировать наговоренное. И она сказала:

- Правда у каждого своя, но есть истина, которая не есть правда, а настоящий талант всегда вызывает жестокую зависть.

Из этого все поняли, что и на неё сильно подействовала музыка Копилина, и поэтому один прекрасный тезис наложился на другой и долгожданного парадоксального эффекта не вышло.

Помню, я встал, довольный, что сегодня Зинаида меня не потрошила, когда случилось нечто полуфантастическое - вдруг, совершенно ошеломляюще, философ грубой дырки вышел на середину и не упал, а буквально бухнулся на колени и дико заголосил. Именно заголосил.

И это было ужасно! Он смотрел на Копилина мучительным пылающим взглядом, и сверху его здоровенный голый череп казался желтым диском, мистической шаровой молнией, влетевшей в раскрытое окно.

Он причитал, как на кладбище:

- Каюсь! Во всех гадких грехах каюсь! Все пробовал, идиот! За думки тщеславные, за возню постельную, за обманутых этим черепом, - бил он себя кулаком по голове, и на глазах она наливалась кровью, - прости, Зинаида! умолял он со слезами на глазах, - Простите все. Отпустите грехи! Не могу носить их! Переполнен! Бил зверей по голове, бил! Жену ненавидел и смерти ей желал! Все мне мешали! Род человеческий презирал! Гордыня изъела! Требовал от других чистоты, которой сам не имел! Нечист был, как и само времечко! Слаб, подл и жаден! Унижать любил, на каждом шагу трусил! Мерзостен!..

О, как долго он кричал, чем дольше, тем унизительней. Во мне все дрожало, сотни зеркал ломались, стекло резало и кололо, и сквозь трещины и выбоины проглядывали новые зеркала, уже изуродованные узорами трещин, отражающие мои искривленные "я"; и я бы выскочил вон, если бы не этот проклятый обездвиживший всех шок.

И не стал бы я вообще упоминать об этом происшествии, если бы чуть позже, когда философа привели в чувство и увели домой сострадательные женщины, Кузьма Бенедиктович не напомнил мне один выкрик:

- Что же делать, - признавался философ, мне так часто приходилось разочаровываться в человеке, в друзьях. Я гадок и жалок тем, что во мне болезнь разочарования, я никого не подпускаю всерьез, прячу тоску в глазах, я не верю, что меня не предадут и не бросят. Какой это груз, какое уныние, какой грех жить вот так!

- Это очень интересное признание, Валерий Дмитриевич, - сказал Кузьма Бенедиктович, когда привел эти слова философа.

А если честно, сам я этих слов не слышал, а не выдумал ли их Бенедиктыч - не уверен. Я был очень раздражен этой невыдержанностью, меня возмутило, что он заставил всех нас после чистого чувства испытать мерзость, а лично меня вновь отшвырнуло в монотонные волны вопросов о своем "я". Лишь одна Зинаида искренне восхитилась его поступком, ну и естественно, все очень громко и фальшиво простили ему грехи.

Раджик и я провожали Копилина с Бенедиктычем. Был поздний вечер, и в душе у меня ползали змеи. Мне казались более чем неуместными пространные рассуждения виновника этого происшествия - Копилина, гармонией звуков или ещё там чем вызвавшего такую вопиющую реакцию у моего коллеги. Я шел рядом с тенью Раджика и слышал, как Алексей объяснял Леночке совершенно спокойно и не к месту:

- Есть такой тип обывателя. Он чтит приметы, обожает таинства, задыхается от восторга при столкновении с чудесами, интересуется интимными трагедиями, ужасается ими, все как положено, дрожит при упоминании о бессмертии, хочет и боится жить страстно. И вот он потребляет культуру, потребляет чужие эмоции, лирику, энергию, возбуждается, и все на пустом месте, помигает и вовремя спать ляжет, чтобы все забыть назавтра, всю эту культуру отвергнет, возбудится каким-нибудь новым зрелищем. Когда это женщина и с ней переживешь что-нибудь нечеловечески выстраданное, то спать ложишься, как на каторгу.

На этом самом месте Леночка ни слова не говоря ушла вперед. И мне тоже было непонятно, кого он имел ввиду. Может быть, у него уже были подобные реакции на музыку, и выходка философа не подействовала на него, раз он мог так легко рассуждать; да и что все мы знаем о Копилине, кроме того, что он перекати-поле и страдал страхами перед магазинами?

Всем было неловко, не знаю, как другим, а мне после этих вечеров не было на планете места. Долго шли молча, и я подумал, что такие же слова говорил москвичке. Я даже остановился от такого нелепого предположения, и захотелось развернуться и покинуть этот ниспосланный судьбой коллектив, возомнивший о себе невесть что, а на самом деле представляющий на арене жизни ничтожную малость. Все эти гипертрофированные эмоции, и кто я сам со своим недоумием? И я бы отправился бродить по замерзшей Оке, чтобы найти черную полынью и долго смотреть на притягательную текучесть, если бы Бенедиктыч не подарил мне отсрочку:

- На сегодняшний день я знаю, чего хочу, - сказал он Копилину, - я знаю, что это нехорошо, но зато честно: ходить из города в город, и чтобы никого не было, чтобы люди исчезали, чтобы войти, куда хочешь, взять, что хочешь, посмотреть, куда хочешь, чтобы побывать так в огромной пустоте, дабы душа отдохнула и насытилась. У тебя бывало так, Алеша?

Копилин что-то отвечал, но я не расслышал, потому что в этот же миг, содрогнув ночную Калугу и пригвоздив бедную Леночку к месту, рядом со мной зазвенел и тут же сорвался голос забытого Раджика:

- Исп'авить! С'очно исп'авить эту жизнь, эту челтову беллибелду! Мамочка моя, мамочка!..

* * *

Леночка выглянула из кухни:

- Вы уже переоделись?

- Да, да, входи, - появился Бенедиктыч.

Алексей оторвался от воспоминаний и спросил:

- О чем я думал?

Веефомит улыбнулся. Он знал, что Бенедиктыч понесет всякую чепуху, погадает, посетует, скажет, что недостаточно сконцентрировал силы и энергию на проникновение в сознание. И Веефомит принимал его чудачества. Один он предполагал, что Бенедиктыч ничего не делает зря, любое действие обернется выводами и смыслом.

Но тем был и ценен Веефомит, что не лез с расспросами раньше времени. Он видел золотые руки Бенедиктыча, принял его нестандартный ум и теперь не удивлялся его шалостям и причудам. Он любил этого не понятого никем человека, хотя и странною любовью. Веефомит отдал бы весь мир за одного Бенедиктыча, который терзал его и доводил до сумасшествия, но который выкидывал такие штуки, от которых становилось ну просто сладко на сердце. Между ними тенью стояла москвичка, и Валерий Дмитриевич все ещё ревновал, а Бенедиктыч никогда не касался этой темы. И от этого Веефомит ревновал ещё больше. Сегодня Леночка ярко оживила её образ, и Веефомит утопал в воспоминаниях.

А Бенедиктыч, как всегда в таких случаях, стал притворно охать, хвататься за грудь, зевать, жаловаться на усталость, и Веефомит понял, что пора прощаться. Перед дверьми, пожимая руку Копилину, он сказал так, чтобы никто не расслышал:

- Ты поймал жар-птицу.

Он шел по улице и кисло думал, что Зинаида с подругами там сейчас дебатирует на всю катушку и будет укорять за молчание и сонливость. "А ведь между мною и ею обыкновенная страсть! - испуганно постиг он. - Еще два-три дня и они меня совсем выживут. Что делать?" Но отбрасывая нехорошие предчувствия, он стал вспоминать москвичку, отдался прошлому, сбегая от настоящего.

В это же время Кузьма Бенедиктович заперся в мастерской. Алексей ушел в ванную. Леночка бережно повесила гитару на стенку и задумчиво села на диван. В который раз она спрашивала и отвечала сама себе: "Да, да, да, я счастлива! Так долго, так полно, что даже страшно. Неужели бывает так долго, так полно?" Она аналитик, милая, лапочка, умничка. Они оба, она и Копилин, медленно раскрывались, освобождаясь от тесной шелухи почек. И она всегда помнила, как стояла у последней черты, шагни за которую - ей бы уже не было возврата к пониманию Копилина, она бы уже не смогла войти в него так самоотверженно. Она видела в нем смутное отражение Кузьмы Бенедиктовича, и это для неё было странным и непознанным. С детства Бенедиктыч был для неё сказкой, она видела его куда-то летящим, она помнила, как однажды он приехал, играл с ней и шепнул, наверное сам себе: "Ленка, ты моя дочь", - а она запомнила, и ей всегда хочется ему сказать "отец", но она не может, ей не то страшно, не то стыдно произносить эти слова...