Калуга первая (Книга-спектр) (СИ)

Я слушаю это и вижу крысу, которая ест, ест и множится. Я кричу ему:

- Я сделался мизантропом! Я тупик! Мне гадко и одиноко. Разреши - ведь чтобы умереть, тоже нужно мужество! Я уйду непорочным, чистым!

Он садится на мою постель и тяжело вздыхая говорит:

- Нет ничего ужаснее, когда у человека отнимают творчество. Это оно вскипело в тебе и ищет выхода. Страдания матерей, голод детей, катастрофы и смерти, твои терзания - ничто в сравнении с утратой вдохновения. Какую мрачную перспективу может нарисовать мыслитель? Колючую проволоку, автоматчиков, Содом и Гоморру, пытки и сжигание живьем? Что ещё может придумать человеческий ум? Если уже было вырезание народов? Но мало кто знает о трагедиях, восходящих в самое небо. О той невыразимой боли человека, утратившего причастность к процессу движения мысли. Вот где по-настоящему величайшее зло этого мира, ибо за такие утраты человечество вновь и вновь будет расплачиваться деградацией, убожеством матерей, голодом детей и вырезанием народов. Ты счастлив, просто ты ещё не познал этого.

- Тебе-то легко, - отвечаю я, - ты веришь в себя, ты состоялся. Ты познал меру, а если я бездарен?

Но его уже нет. Он свободен в приходах и уходах. Он туманен. Я лежу один, а в баке пищит крыса. Я скребу когтями себе кожу, я хочу продолжения галлюцинации и больных озарений, потому что ещё одной расплавленной каплей в мой воспаленный мозг входит понимание: я привыкаю к её постоянному присутствию.

* * *

- Наступил 1999 год. - Характеристика Светланы Петровны из чернового письма Строева: "мне с ней плохо и вкус кожи у неё едкий, фу!" - Леночка с Копилиным ходили по малину и набрали целое ведерко. - Веефомиту стукнуло сорок лет. - Как книжку "лечить": следы от грязных пальцев или карандашные пометки на страницах можно удалить, протирая бумагу крохотным кусочком свежего хлеба. - Больной снова лег в больницу. - Бенедиктыч и Любомир ходят дома босиком. - Бог шельму метит.

* * *

Возможно не стоило бы в лучшие времена вспоминать тех, теперь уже первобытных калужан, каких ныне не сыщешь в нашем городе. Тем более, что из ниже следующих воспоминаний современник может сделать легковесный вывод, что, де, положительных героев не существовало и что вообще хороших людей раз, два и три. Нет же, нет! Ни в коем случае. Я могу заверить, что сейчас все хорошие, отличнейшие люди, но вот тогда встречались всякие и тоже, отнюдь не злодеи, а немного, как бы это сказать, однобокие, что ли.

И позвольте, разве я виноват, что именно такие редкие гости заполняли действительность, собираясь пообщаться в моем доме, куда я сам лично никого не отбирал. И в конце концов туда стал захаживать совсем не отрицательный Бенедиктыч - скорее всего с отеческой целью отвлечь Раджика от излишних воспоминаний о загубленном изобретении. А если раньше населению не давали прочесть биографию какого-нибудь подонка или узнать о механизмах поедания человека человеком, то я согласен с мнением нынешнего руководства страной такое зажимание и было ключом к достижению своекорыстных интересов и оттяжкой скрупулезного изучения звериных методов и животных инстинктов. Но ах, как давно это попугайство было! И мне понятно брезгливое чувство историков, не желающих ковыряться в неукрашающих человечество фактах. И я не буду, да и боюсь описывать все жизненно и детально, ибо меня могут посчитать мизантропом. Я лишь вспомню один характерный вечер для иллюстрации моего тогдашнего положения в обществе, заранее обрекая на неудачу подобную форму повествования.

Так вот, сидели мы в моем доме, под старину - при керосиновой лампе, обсуждали текущие события, и, как водится, Зинаида тон и направленность беседам задавала.

- Сколько условностей цивилизация привнесла, - например, начинает она, - то нельзя, здесь кивни, это неэтично, и как хочется естественности, не правда ли, Веефомит?

Не успеваю я полусогласно пожать плечами, уже по опыту зная, что спустя время она будет превозносить цивилизацию, как вокруг её слов разгорается жаркий спор. И я привык как-то сразу тупеть, а слова говоривших воспринимать обрывочно и бессистемно. Тем более к этому вечеру у меня возник интерес к одному субъекту - организму. Я все выискивал в нем характерную особенность, но не находил - он являлся исключением из правил организм и только, нечто законченное и цельное, вобравшее в себя все естественные процессы. Зинаида почему-то называла его представителем средней полосы России. Он сегодня вставлял в спор реплики, которые были настолько прозрачны, что на них никто не обращал внимания.

- Бог как духовное начало, - перебивает спор Зинаида, - растекся по мужчинам, освободив их от вынашивания плода и родов. Он даровал эту функцию женщине, ей назначил быть хранительницей духовных ценностей, и обязал её стимулировать мужчину становиться богом или же, если он утратил в себе божественное, - свиньей, не так ли, Веефомит?

Я уже знаю, что ей интересно исследовать меня, видеть в моих глазах испуг. Я смирился и все же страдаю от всех этих резких постановок дел. Вопросы-то серьезные, нешуточные, о них как-то не следует быстро забывать, как это почему-то делает Зинаида. Но я понимаю, ей лучше знать, у неё есть цель, и все мы послужим во имя создания романа.

- Я все жду не дождусь, когда помрут эти старые пердуны, - говорит рядом со мной Раджик Бенедиктычу.

- Какие, сынок?

- Те, что из нас блины пекут! - воспаляется Радж, - Хорошо, если бы остались одни дети и книги.

Леночка всматривается в Раджика и задумчиво опускает глаза.

- Старое утекает в младое, которое неизбежно впадает в старость, улыбается Раджику большой чиновник.

Он вообще-то славный малый, этот чиновник, вполне порядочный семьянин, компанейский, много не курит. Его сюда привел наш спортсмен - тоже артельный парень, никого не боится, прекрасного сложения и роста. Копилин мне жаловался, что ему стыдно стоять рядом с ним.

- Женское нетерпение приводит ко лжи и развращенности, - неожиданно заявляет голодная-кажись-девушка, и все взоры устремляются на нее.

Она любит вот так иногда посоперничать с Зинаидой в тезисности. И у неё очень здорово получается. Но все мы признаем, что она слишком нервна и импульсивна для того, чтобы тягаться с мудрой Зинаидой, которой, к тому же, как мне говорила женщина-фирма, голодная имела "неосторожную слабость" исповедаться в каких-то очень сугубо личных проблемах или ещё в чем-то таком, что я по своей рассеянности пропустил мимо ушей. Всегда так, хотя я и интересуюсь чужими жизнями, но почему-то при этом краснею. Мне больше по нраву послушать, как читает стихи Леночка:

"Все зримое опять покроют воды

И Божий лик отобразится в них!"

Я теперь приспособился сидеть вот так тихонечко, вспоминать стихи и читающую их Леночку и лениво перебирать емкие фразы гостей, возбуждающе просачивающиеся в мое отрешенное сознание. Я словно ухожу и опять возвращаюсь, разрываясь между двух миров, пытаясь ухватиться за пресловутую нить преемственности и обрести равновесие. Я маятник: там-здесь, здесь-там, и иногда - но, может быть, это глупая гордыня - мне кажется, что я всюду...

- Это уже решенный вопрос! - доносится до меня твердый голос сытой женщины, - Наш хриплоголосый бард всем доказал, что и поэт может быть нищим.

- О чем она? - шепчу Копилину.

Он единственный, кто всегда без раздражения вводит меня в лабиринты споров. Быстро поясняет и теперь:

- Ваш философ грубой дырки сказал, что настоящий поэт не имеет право жить лучше многих.

- Спасибо, - поспешно шепчу я, увидев, что Зинаида бросает в меня недовольные взгляды.

- А может, в том его и беда, что он для лучшей жизни и стал бардом, кто его проверял? - говорит тайный чемпион мира по сексуальной возне, самое темное место на свете - человеческий мозг.

И он изящно постукал пальцами по своей розовой головке.

Это нехорошо, что я его при всей жажде любви к человеку почему-то недолюбливал. Есть такое: брезгуешь, к примеру червяками, когда вполне точно знаешь, какое количество земли один червь разрыхляет в сутки, и потому никогда не втопчешь его в грязь, а все равно брезгуешь - хоть провались. Может быть, чувство у меня к тайному чемпиону от первого знакомства с ним. Я тогда ещё не знал, что он чемпион по этой возне. Сидим мы небольшим составом, и небольшой чиновник привел его и представил: "Тоже, как все ищущие люди, пописывает." Ну и ладно. Почитал он нам что-то свое, библейское. Зинаида его проверочными тестами обстреляла, - вроде, как все. Говорим. Он все об искусстве эротики голодной-кажись-девушке что-то рассказывал, и вдруг она его упрекает: