Калуга первая (Книга-спектр) (СИ)

- Хотите, Леша, я угадаю ваши мысли? Вспомните один день, какой-нибудь период из жизни с Леночкой, и я угадаю через комнату.

Алексей от удивления встал.

- Нет, нет, сидите, - усадил его Бенедиктыч, положите голову на спинку, так, и закройте глаза. Очень удобное кресло. Вспоминайте, это недолго, Леночка, не входи сюда десять минут, мы переодеваемся!

- Ладно! - крикнула Леночка.

И Бенедиктыч убежал в мастерскую.

- Тишина! - высунулся он из-за двери, - абсолютная тишина, я сосредотачиваюсь.

Веефомит усмехнулся и, закрыв глаза, стал слушать дождь.

Эх, Николай Васильевич!

То было не в первый раз, когда Кузьма Бенедиктович воспроизводил картины прошлого. Их накопилось много, но его мало что устраивало. Так, два-три стоящих штришка, парочка куцых мыслей, а в основном, как в кино подмена одной плоской действительности на другую, пусть и красочную, но конечноданную, а потому и скудоумную по своему содержанию. Эти мечты сограждан о будущем его перестали интересовать, он подкинул их Веефомиту, как забавные пародии на представления о Золотом Веке, но Валерий Дмитриевич забраковал и их, сунув в мешок отвергнутых рукописей. "Достаточно ржачки", - сказал.

И сегодня Кузьма Бенедиктович не ожидал от воспоминаний ничего особенного. Вначале промелькнули каскады невзгод и скитаний, вздохи и охи; сознание пребывало во мраке, и вспышки были редки; да ещё среда давила, как монотонный пресс; сумасшествия хоть ведром черпай. И вдруг что-то произошло.

Все смешалось в один клубок, и Бенедиктыч уже не знал - то ли это Алексей или они оба восприняли так неожиданно и красочно такое простейшее явление, как Банный. И его смутил и возвысил этот безбрежный базар человеческих судеб. Нечто нейтрально созерцательное торжественной песней захватило его чувства, и среди тысяч банальных плоскостей он пережил свою забытую мечту.

О Банный! Великий и стойкий Банный,

кто воспоет твою ширь и глубину,

твою тончайшую нежность и грубую

чувственность, пустившую гибкие

корни в окаменевший проспект Мира?

Какой гибельный, но поэтический

восторг в твоем малоизвестном

звучании! Неподкупную роковую тайну

скрывают твои неприютные вечера.

Ты все знаешь - романтику темных дел

и злую иронию счастливых вариантов,

вычурность лиц и комизм бед,

все человеческие страсти и оттенки

любых желаний ведомы тебе, отвергнутый

и живучий Банный!

В праздники и будни, в непогоду и

ясные дни "пятачок" у табачного киоска

не бывает пуст. Одиночки и парочки

курят и смотрят, перешептываются,

переглядываются и ждут. Ждут последние

и первые, будущие и угомонившиеся.

Музыканты и плотники вышагивают по земле.

Ибо здесь торжествует и юродствует

папочка Случай.

Шизофреники и параноики ежедневно

выходят сюда на дежурство. Это они

важно курсируют от ступенек парфю

мерного до витрин книжного.

Наркоманы неведомых ощущений,

ловцы дураков и доверчивых, они

знают цену своей уникальной значимости,

они и дня не проживут без тебя,

соблазнительный и коварный

Банный!

Все здесь твои актеры. Ты лазейка

для безнадежных и шанс для често

любивых. Сказочный остров и похмель

ный кошмар. Лоск и сальность, запад

и север, восток и юг - твои клиенты.

Студенты и полковники, водители

троллейбусов и будущие никто

твои заложники. Здесь можно умереть

от хохота, либо повеситься под рас

писанием автобусов - ты в один миг

можешь унизить или щедро одарить,

о, бесстыдный и хладнокровный

Банный!

Здесь боятся и страдают, смеются

и знакомятся, сливаются воедино

и разбегаются навсегда. Здесь все равны

и каждый волен успеть. Самый

праведнейший человек расцветает

здесь авантюристом. В темноте и на

свету здесь умаляют и упрашивают,

проклинают и грозят, оживают и гаснут.

И случись великое потрясение,

взойди рай и разверзнись ад, твои

пациенты придут к тебе людьми

скорбящими, тоскующими, страждущими

и лелеющими свои кровные простейшие

проблемы - чтобы вновь взывать и замирать

в ожидании иного чуда, которое

укоротило бы твою свободную энергию,

о, проклятый и притягательный лицедей

Банный!

Тут Кузьма Бенедиктович прервал это бесконечное захватывающее действо, перевел дух, вытянул ноги и, закрыв глаза, ждал, когда улягутся горячие ощущения.

Он сидел и тихонечко наблюдал, как, словно угольки в костре, гаснут мириады ассоциаций и вспыхивают золотые звездочки микроскопических символов.

Теперь его не интересовало, как там снял Копилин жилье и какие вопросы задавали ему американские телевизионщики, приехавшие запечатлеть ужасы Банного.

Все теперь было мимолетным, кроме только что изведанного ощущения с душой воскресшего поэта. Неожиданно для себя Кузьма осознал, что все ещё шагает, сбросив тяжесть лет, помолодевшим, по широченному проспекту Мира с человеком, который никогда не умирал, чьи острые реплики и замечания о происходящем вокруг воспринимаются как единственное счастье на свете. Они оба легко входили и выходили из натуры в натуру, и ирония переплавлялась в страх, а страх становился смехом, отчаянье сменялось страстью, и вновь на душе делалось свежо и мудро, и можно было взглянуть на мир глазами освобожденными от глупых эмоций и страстей.

"Эх, Николай Васильевич!" - повторял Кузьма.

И в этом "эх" и долгом старомодном "о" звучала вся полнота понимания, к которой так тернисто и долго стремился бесприютный поэт. Сегодня живость и улыбка не покидали его, и он рассказывал Кузьме о городах, в которых задыхалась его душа, о предках сегодняшних прохожих, которых охватывал столбняк при виде такого из ряда вон выходящего явления. Сегодня ожила глупейшая мечта Копилина, не реализовав лишь один нюанс этой мечты: не шли им навстречу такие же увлеченные беседой пары, и потому хаос проспекта Мира подхватил двух спутников и рассеял, разметал фантомами и призраками, вновь погрузив думы своих прихожан в огромную и мрачную утопию. И было слышно, как все стены города застонали, лишенные своих тысячелетних ожиданий, жестоко раздавленные клочком сказочной надежды. И может быть, или это почудилось Кузьме Бенедиктовичу, сам Банный издал что-то похожее на рев усталого зверя. "Эх, Николай Васильевич!" - в последний раз вздохнул Бенедиктыч, и все погасло.

Он вновь пребывал в стенах своей одинокой комнаты, и другого бы устрашила такая участь, но Кузьма Бенедиктыч был рад несказанно и благодарил судьбу за Копилина. Он понял, что стоит на пороге. Остается распахнуть дверцы и широкий мир, сметая все на пути ворвется в сознание миллионов.

У него дрожали руки. Он помнил, как у этих дверей топтался великий эпилептик, так долго шедший к ним, но все же не осмелившийся их толкнуть. Он разглядывал его наэлектризованную фигуру и видел его ослепший глаз, подглядевший в щелочку тот опасный для измученного сознания мир. И он припомнил себя, ползущего от примитива к примитиву, возжаждавшего борьбы и устрашенного пролитой кровью, и пыль от изломанных судеб поднялась перед его взором...

- Погодить, погодить, - успокаивал он себя, - ещё есть время обдумать.

И, закурив трубку, уже совершенно домашним, он вышел к своим гостям.

Желтое.

Когда я лежу в постели, то мысленно пишу долгий роман про жизнь одинокой крысы. Как она сидит в баке по воле существующего порядка, кормится объедками, и как другие крысы шастают снаружи, и от одиночества в ней рождается мысль. Я пишу роман о себе. И вот я вижу крысу, которая заглядывает ко мне в бак, и дивится на меня: что это я там делаю? А я лежу в своей постели и мечтаю о друге. У меня никогда не было друзей, и я все жду человеческих глаз, так, чтобы поверить в себя и сесть за роман о крысе. А та, что заглядывала к ней в бак, думает по-соседски благожелательно: "Не к лицу говорить: эх, если бы я был не один. Банально! И подозрительно. Вообще - все это истерически-духовное - от духовной слабости. Веровать привык - и верует, потому что страшно, и чем больше "я", тем страшнее его потерять. Думающие часто самые подлые. И по все видимости, за все времена христианства в организме некий веровательный орган образовался, которого ранее в природе не наблюдалось. Приобретенный атавизм, если так можно сказать. Такие со всеми не пойдут, они куда-то в "вершины" свои уходят, им хоть что - сметану или масло, коттеджи и права, они все равно хрипеть и стенать будут. Все теперь об уходах мечтают, вместо бога, которого нет. Вреда-то никакого, если продукции хватает. Вот только откровения обожают до умопомрачения. Все в душу лезут, которой нет сами себя на изнанку вывернут и за других берутся. Экспериментаторы. Это атавизм приобретенный искажает их мировосприятие и настойчивость чудовищную придает. Но между прочим, такие полезны обществу, они, как пастухи, засыпаться не дают, хотя и болят от их крика уши, вот говорят, что они даровиты, это очень спорно. Дар, он должен не от труда отрывать, а к труду подводить. Мне кажется, что их веровательный орган за дар и принимают. Их попросту нужно изучить и в официальное русло направить. Нет лишних, есть непонятые. А с помощью разума мы все поймем. Пусть тогда отвергают настоящее устройство жизни, мы прислушаемся и полезное на заметку возьмем. Это хорошо, что они думать могут заставлять. У них можно и методы, и приемы брать, усваивать и свою методику разрабатывать. Всякая почва благодатна, если в неё ещё и удобрения внести. И ещё лучше жить будем, тогда и зло исчезнет само собой. Вот Платон, идеалист был, а тоже к разумному устройству жизни шел. Что толку, что есть такие, что и в трущобах благородные. Не все же такие. В основном мы хороши, когда у нас есть чем поделиться. С этим нужно считаться. И почему это кричат, что их нельзя понять - я вот понимаю."