Умягчение злых сердец

— Разбойники…

На сей раз вмешался Глеб. Подошел к ней, сказал внушительно:

— А ну, дщерь Евдокии, Феодосии. Еще разок у меня пикнешь: считай, в последний.

Как бы намекая, что будет, поправил ружье за спиной.

— Агафья… — еле слышно окликнула однорукую вторая хозяйка. Мольба не противиться пришельцам звучала в интонациях.

Похоже, увечная старуха и без того поняла, что попытки защитить иконы бесполезны. Ее остроносое, светящееся в полумраке кельи лицо приобрело выражение безразличия, отрешенности.

Клим тем временем заглянул в сундук. Ничто там его не заинтересовало. На столешне лежали пухлые книги в кожаных потертых обложках. Остановившись у стола, Клим листал книги и краем глаза следил за старухами. При этом не забывал поглядывать и в оконце, и на занятых делом приятелей.

Всех икон в избе было десятка два. Роман осматривал их и, недолго размышляя, передавал Глебу. Иные водружал на место.

— Закончили, — сказал, отстраняясь, снимая перчатки.

Четыре иконы Роман оставлял.

— Все бери, потом отсортируем, — сказал Глеб.

— Не учи. Не хватало Богатенко таскать.

— Это посмотри. — Клим поднял над столом книги.

Роман подошел, заглянув под обложки.

— Пусть изучают, — сказал и, не удостоив старух прощального взгляда, вышел. Следом — Клим.

Глеб покидал ограбленное жилище последним.

— Если жизнь не надоела, от избы не уходить. Рядом буду. Понятно говорю?

Старухи молчали. Он и не ждал ответа.

— Теперь так, — сказал Роман, когда чуть отдалились от избы, — Одуванчика божьего навестим, потом Василия, потом одинокую бабку, а там… — Роман хотел, видимо, упомянуть про последний обитаемый остров, помеченный на верстовке римской шестеркой, но не стал излагать план до конца. — Там — поглядим.

— Может, Василия напоследок оставим, — предложил Клим. — Боюсь, повозиться с ним придется.

— А ты не бойся. — Роман усмехнулся. — Все. Хватит слов.

…Бабка Агафья затихла, словно впала в забытье, пока еще в избе хозяйничали грабители. И после их ухода не шелохнулась, сидела, сгорбившись, безучастно скорбно глядела перед собой. Вторая хозяйка кельи, Настасья, плакала, причитала, призывала кары на головы унесших иконы — до Агафьиного сознания будто не доходило.

— Ты чё, ты чё? — принялась допытываться Настасья, напуганная ее поведением.

Попытки растормошить Агафью оказались тщетными. Она оставалась безмолвной, неподвижной. Настасья ухаживала за ней, как за больной.

Не вывело из состояния оцепенения, отрешенности Агафью и появление Афанасия. Растерянный, жалкий старикашка с распухшим от слез лицом ерошил дрожащими руками сивые волосы и сбивчиво, захлебываясь, рассказывал о том, как вместе со своей Анной отлучились подоить корову. Возвратились и застали у себя разгром: берестяной короб с засоленной черемшой опрокинут, мед из полуведерного туеса по полу разлит; шастал кто-то по кухонному закуточку. Но главное — образа со стен сгинули. Все! И «Шестиднев», и «София Премудрость божия с праздниками», и «Микола». Все, все. Один махонький образок нашел у порога, ликом кверху лежал. Каблук на нем отпечатался. Треснула иконка та, загублена…

Старик, всхлипывая, перекрестился. Повествуя о своей беде, он, кажется, не замечал, что и у тех, кому жалуется, ой как неладно.

Едва закончил свой рассказ Афанасий, появилась запыхавшаяся, распотевшаяся от быстрой ходьбы, от бега бабка Липа. И ее избенку-келью не обогнули очкастые разбойники. Налетели, что коршуны, поснимали иконы, деньги забрали, какие за грибы, за бруснику в прошлом году выручены.

— Господи, господи. — Бабка Липа осеняла себя двуперстием, размазывала ладонями слезы и пот на морщинистом загорелом лице и говорила, говорила.

Разбойники велели ей ни на шаг не уходить от избы. Она не послушалась, побежала за защитой к Василию, а его самого еще допреждь…

— Василия?! — До сих пор Агафья, кажется, вовсе не замечала творившегося вокруг. Но от такой вот новости дернулась, как от толчка. Голос ее прозвучал сурово, недоверчиво.

Бабка Липа закивала: его, его. И отволтузили так, подняться сил нет. Мария его отхаживает теперь.

— Господи, господи, какие лиходеи. — Опять бабка Липа принялась креститься.

Весть, что у Василия отняли образа да к тому же излупцевали — это при его-то силище — более всего потрясла Агафью. Снова, в который раз, она живо вспомнила ввалившихся на зорьке в избу троих злодеев. Вспомнила, как один оттолкнул ее, а другой швырнул на лавку да еще ружьем стращал, — и от лютой ненависти горло перехватило. Уйдут очкастые с болот, нынче же уйдут, а там где их сыщешь, не тутошные, поди. Нужно помешать им! А как? Захар Магочин! Агафья вспомнила про него. Всегда в эту пору косит траву на Старицинском лугу. Мотоцикл у него. Отсюда через клюквенное болото бежать напрямик, пересечь Царскую гать, колок березовый недолгий одолеть — у Захарова покоса очутится. Бог даст, там он. Только поспешать надо, день уж на другой половине.

Агафья решительно поднялась.

4

В половине пятого вечера Клим, Глеб и Роман, нагруженные туго набитыми вещмешками, выбрели к Царской гати. Перед тем как ступить на гать, Роман скинул рюкзак, вытащил из него увесистый, тщательно увязанный сверток. Бритвенным лезвием перерезал шпагат и размотал сверток. Там был разобранный автомат. Неспешными точными движениями собрал его. На тряпке-обертке остался запасной рожок. Роман сунул рожок в боковой карман брезентовой куртки. Тряпку отряхнул от налипших хвоинок, комом запихал в рюкзак.

— Не такая уж заброшенная дорога, ездят по ней, — сказал Глеб. Пока Роман возился с оружием, он вышел на узкое ухабистое полотно гати.

Будто в подтверждение слов, издалека донесся гул мотора. Он приближался. Роман спешно застегивал рюкзак и напряженно вслушивался, по звуку пытался определить, какой транспорт катит. Вроде, мотоцикл? Да. Тяжелый трехколесный мотоцикл с водителем и пассажиром, подпрыгивая на неровностях, стремительно мчался в их сторону. Такой транспорт — то, что нужно. Роман надел темные очки, поспешил на дорогу. Втроем встали на проезжей части так, чтобы обогнуть водитель их не мог.

Мотоциклист метрах в сорока-тридцати стал притормаживать. Ждали: вот-вот остановится, как вдруг он сделал резкий бросок на преградивших путь, потом круто обогнул их, мастерски провел свой транспорт по самому краю обочины. Спустя секунды, сидящий за рулем вновь наращивал скорость.

В пассажирке, которая сидела в люльке, узнали старуху с остроносым бледным лицом.

— Однорукая, — крикнул Глеб. Он подтолкнул Романа. — Бей по колесам, уйдут.

Роман стрелять не решился. Мотоцикл подпрыгивал на выбоинах старой гати, поднимал за собой густую завесу пыли, так что прицельные выстрелы по колесам исключались.

— Километров двадцать пять до села. Через полчаса будут там. Еще через час-полтора жди тут граждан в погонах, — сказал Роман.

— До лежневки меньше часу ходьбы. Перейдем на нее, — предложил Клим.

— И куда дальше? — Роман все глядел в сторону, куда умчался мотоцикл с коляской. — Ближе к ночи все дороги будут перекрыты. На юг пути не будет.

— Ну, слишком быстро. Собраться не успеют…

— Успеют… Возвращаемся на болота. Левее пятого острова, где Василий обитает, брошенные остяцкие юрты, гам недалеко проход в болоте. За ночь, если шевелиться будем, выскользнем к реке, к автомобильным дорогам.

Роману не перечили, смотрели на него с надеждой, сейчас особенно охотно признавали в нем вожака.

Путь от Царской гати до остяцких юрт по болотам составлял примерно пятнадцать километров. Оставалось преодолеть с четверть этого расстояния, когда в воздухе заслышался стрекот вертолета.

Винтокрылая машина замыкала круг где-то в районе третьего острова. Это ничуть не уменьшало тревогу: не исключено, те, кто на борту, разгадали замысел уходящих от погони, по крайней мере не исключают, что от Царской гати они подадутся обратно в топи.