Умягчение злых сердец

Иона Парамонович в середине дня был дома. Застали его во дворе, в загончике около стайки за малопривычным для мужчины занятием: сидя на детском стульчике, он доил корову. Дневная дойка заканчивалась, подойник на две трети был полон пенистым парным молоком.

— Здравствуйте, Иона Парамонович, — сказал Красников.

Фельдшер обернулся. Толстоносый, рыжебородый, в выгоревшей кепке-шестиклинке, из-под которой выбивались длинные вьющиеся волосы, в латаном двубортном сером пиджачишке, он меньше всего походил на интеллигента, бегло объясняющегося по-английски, отменного лекаря, к которому в затруднительных случаях врачи райбольницы советовали пациенту с глазу на глаз обращаться за помощью, краеведа, знатока истории живописи вообще, и иконописи в частности. Не слышал бы ничего о нем Шатохин, одно бы и подумал: старый крестьянин-бобыль, каких тысячи. Всего-то.

— Здравствуйте, — отозвался фельдшер. Еще несколько струек брызнуло в подойник, молоко иссякло, вымя у коровы было пустым. Корзилов поднялся со стульчика.

— За помощью к вам, Иона Парамонович. — Участковый снял форменную фуражку, вытер пот.

— Что такое? — Фельдшер быстро с головы до ног окинул взглядом Шатохина.

— Нет-нет, не по врачебной части, — Шатохин улыбнулся.

— Ну пойдемте, — сказал Корзилов и провел Шатохина и Красникова на уютную летнюю веранду. Жестом пригласил их садиться на диван. — В избу не зову, Вера Григорьевна у меня расхворалась. Так за какой помощью пожаловали, Сережа? — обратился к Красникову.

— Алексей Михайлович из краевого уголовного розыска. Майор, — представил Шатохина участковый.

Корзилов наклонил голову непринужденно-почтительно. Можно было понять: так он выказывал свое отношение к сравнительно молодому возрасту и высокому званию Шатохина. Заметно было в то же время, что сообщенное Красниковым для фельфшера не новость.

— Очень приятно. Чем могу быть полезен? — Доброжелательный взгляд Ионы Парамоновича устремился на Шатохина.

— Об ограблении вам, конечно, известно?

— Безусловно. Но только о самом факте, не больше.

— Сергей говорит, вы о старообрядцах абсолютно все знаете.

— Так уж. Абсолютно все, скажу по секрету, я и о себе не знаю. — Иона Парамонович улыбнулся: достал из шкафчика полулитровые глиняные кружки, прямо из подойника налил в них молока, подал гостям. — А что конкретно вам нужно?

— В келье около озера один из налетчиков сказал старухе Агафье: «А ну, дщерь Евдокии, Феодосии…»

— То есть обратился так? — уточнил фельдшер.

— Да. Потом угрозы посыпались.

Иона Парамонович поерошил свою густую короткую бороду.

— Любопытно. Дщерь Евдокии, Феодосии… Знаете суриковскую картину «Боярыня Морозова»?

— Видел. Не раз. Репродукции, правда, — ответил Шатохин.

— Может быть, помните: по правую руку от саней идет молодая женщина в бордовой зимней одежде, светлом полушалке на плечах. Это княгиня Урусова, родная сестра Морозовой. Вы о старообрядчестве знаете?

— Так, понаслышке. Где-то, кажется, еще в петровские времена церковный раскол получился.

— Даже раньше. При отце Петра, царе Алексее Михайловиче, за год до воссоединения России с Украиной раскол возник, появилось старообрядчество. Богослужебные книги перевели с греческого при крещении языческой Руси и с тех пор переписывали одну с другой, часто всяк по-своему толкуя отдельные места. Царь вместе с патриархом Никоном решил провести церковную реформу, исправить по греческим оригиналам накопившиеся за семь веков неточности. Попутно решили изменить детали обряда: вместо земных поклонов поясные класть, «аллилуйя» петь трижды вместо двух раз, креститься щепотью, как греки. Царь, конечно, реформой прежде всего хотел накрепко подчинить себе церковь, укрепить личную власть. Вот тут-то смута и началась…

Женский голос из избы позвал Иону Парамоновича, и он, извинившись, оставил Шатохина и Красникова на веранде. Вернулся через две-три минуты.

— Да, я отклонился, — продолжал он. — О дщери Евдокии, Феодосии. Имя боярыни Морозовой — Феодосия. Феодосия Прокопьевна. Сестра ее — Евдокия. Морозова — богатейшая вдова, имела восемь тысяч душ крепостных, и дом ее был московским центром раскола. Царь долго терпел ее. Из-за дружбы Феодосии с царицей. Но в итоге сослал вместе с сестрой в городок Боровск. Там они кончили жизнь в земляной тюрьме. И прослыли старообрядческими страдалицами. Вот так…

Иона Парамонович умолк, недолго на веранде царило молчание.

— В том же скиту грабители упоминали какого-то Богатенко. Потом еще раз эта фамилия прозвучала. В избе Олимпиады. Может, это их знакомый, а может…

Шатохин собирался было подробно объяснить, при каких обстоятельствах прозвучала фамилия. Фельдшер снова потеребил бороду, с легкой улыбкой хмыкнул:

— Просвещенный народ, однако, в нашу местность наведывался. Сейчас.

Опять он скрылся в избе и возвратился с кипой тонких журналов в руках.

— Вот. Начала века старообрядческие издания. «Щит веры» и «Старая Русь». Здесь где-то, помнится. Поглядим.».

Иона Парамонович положил кипу на широкий подоконник, неторопливо брал один за другим журналы в сереньких бледных обложках, пролистывал последние страницы.

— Пейте молоко, не стесняйтесь. Сережа, наливай, — не отрываясь от своего занятия, предлагал он. — Вот! Почему-то думал в «Щите»… — Уртамовский фельдшер подал развернутый журнал Шатохину. — В правом верхнем углу взгляните. В волнистой рамочке объявление.

Шатохин взял, прочитал:

Шатохин передал журнал участковому. Только что прочитанное в «Старой Руси» было неожиданным. Потерпевшие утверждали, будто в коротком споре грабителей, брать все образа подряд или на выбор, прозвучало: «Не хватало для Богатенко таскать».

Почти не было сомнений, что грабители нечаянно назвали фамилию знакомого им человека. Шатохин рассматривал фамилию как важную зацепку. Он даже нашел истолкование фразе, оброненной старшим в группе налетчиков: Роман противник того, чтобы таскать иконы, которыми интересуется Богатенко. И вот что на поверку оказывается. Спасибо фельдшеру, сразу внес ясность.

Чуть не ударились в розыск владельца мастерской, удостоенного за иконописные труды свои в самом начале века большой серебряной медали.

— Богатенковские образа не тронули? — спросил фельдшер.

— Не знаю. Не разбираюсь в них. Несколько штук осталось, — ответил Шатохин.

— А книги какие взяли?

— Ни одной. Нигде.

— Хоть вниманием удостоили книги?

— Старухи говорят: смотрели.

— Да-а, привередливый народ. В Нетесово у меня знакомый. У него несколько рукописных книг. Редчайших. От бабки наследовал. Одну из них археографы купили у него за полторы тысячи. Точь-в-точь такую, какая есть у Афанасия.

— Может, они цены не знали, — неуверенно сказал участковый, возвращая Корзилову журнал.

— Сережа, — с укоризной в голосе сказал фельдшер, — ты же участковый инспектор, староверы на твоей территории, твои подопечные. Не поленился бы хоть однажды заглянуть ко мне. Я бы рассказал тебе, что наиболее чтимые иконы в келье у Агафьи и Настасьи — Богоматерь Печерская и Богоматерь Умягчения Злых Сердец — в крупном городе среди определенной публики будут оценены в десяток моих годовых жалований. А еще для нескольких икон Богоматери различных изводов цена… — Иона Парамонович махнул рукой. — Это уже цифры, близкие к тем, которыми пользуются астрономы. Все — в одной избушке на курьих ножках.

— Самый лакомый скит? — сказал Шатохин.