Ведьмино яблоко раздора

Придя в себя, Елисей не мог понять, что на него нашло: то ли годами по капле копившаяся злоба на тещу, то ли еще какой бес его попутал. Он опустился на пол, обхватив голову руками. Рядом с ним приземлилось обмякшее тело графини Ветлугиной.

«Стало быть, Господь и вправду все видит – это он привел за руку Натали», – подумал граф. Если бы не ее косички, мелькнувшие за окном, Елисей довел бы дело до греха.

Натали появилась во дворе в тот момент, когда Янина Дмитриевна уже мысленно смирилась со своей участью и приготовилась к встрече с ангелами.

– Зови Степана, дочь. Вели, чтобы помог отнести барыню в опочивальню. С ней припадок случился.

Девочка испуганно хлопнула глазенками и побежала за дворецким.

Степан, чтобы не попасть под горячую руку, затаился в горнице. Он не заставил себя долго ждать и сию же секунду явился в сени. Поднатужившись, они со Степаном подняли Янину Дмитриевну: Елисей подхватил ее в области талии, а Степан за ее худые, как палки, лодыжки. «Одна порода», – мысленно сравнил граф тещу с Анастасией. Теперь, после встречи с изящной Алкменой, полнота жены стала еще более неприятной.

– Велите доктора позвать, Елисей Петрович? – спросил Степан.

– Не надо. И так оклемается. Вон уже щеки зарумянились. Принеси лучше воды.

После щедрого спрыскивания водой Янина Дмитриевна очнулась. Она беспомощно заморгала глазами с белесыми ресницами, ища взглядом ангелов, но вместо них обнаружила графа. Лицо Янины Дмитриевны скривилось в обиженной гримасе – она предпочла бы оказаться на том свете рядом с самим сатаной, чем на этом – с зятем.

В последние годы у деда Лесаса резко ухудшилось здоровье. Ему стало тяжело ходить и при ходьбе появилась одышка. Врачи разводили руками и ничем помочь не могли, лишь прописали какие-то дорогие, но малополезные лекарства.

– Чего вы ожидали? – говорили они. – До таких лет вообще мало кто доживает.

Антонис понимал: восемьдесят семь лет – это тот возраст, когда каждый прожитый день считается подарком Всевышнего и на состояние здоровья роптать не пристало: жив – и слава Богу. Хотя он в свои тридцать семь лет понять это мог вряд ли. Себя Антонис дряхлым стариком вообще не видел, думал, что проживет не больше пятидесяти пяти лет. Потому что не представлял, что лично он будет делать, скажем, лет в шестьдесят, когда ощущение полноты жизни сделается невозможным. Другие пусть живут хоть до девяноста, хоть до ста двадцати – на здоровье, а он не станет. Нет, вешаться он не будет и прыгать с моста тоже. И вообще не станет накладывать на себя руки никаким другим способом, ибо это великий грех. Все произойдет естественным путем. При его образе жизни, подорванном здоровье и израненной душе долго не прожить. Александрес Маргаритис приходился двоюродным братом прадеда Антониса, но Антонис считал старика своим прадедом и называл его дедом Лесасом. Да и не осталось у старого Александреса больше никого, кто бы мог о нем позаботиться. Его родная внучка Лидия давно жила в Турции, сама была уже в преклонном возрасте, поэтому деда не навещала, у ее детей были свои заботы, они знали о существовании прадеда, но интереса к нему не проявляли. В уходе родни старик не нуждался – он был хоть и не миллионером, но кое-какое состояние на старость скопить сумел, так что для того, чтобы нанять прислугу, хватало. Но ему требовалось участие, которое не купишь ни за какие деньги, и Антонису больше ничего не оставалось, как это участие проявлять. Иногда это было довольно-таки тяжело.

Дед Лесас прожил долгую насыщенную событиям жизнь. Он родился в Стране Советов, участвовал во Второй мировой войне; когда в Советском Союзе приподняли железный занавес, дед Лесас вместе со своей еврейской женой уехал в Израиль, откуда позже перебрался в Афины к дальней родне.

С годами дед Лесас стал невыносимо сентиментальным. Приходилось выслушивать истории из его далекого прошлого, которое он помнил во всех подробностях. Эти подробности и утомляли. Какой интерес может вызвать трещина на крынке с молоком, которая, по описанию деда, «паутинкой спускалась с горлышка и терялась где-то под ручкой»? Или театральная программка с зачеркнутой от руки фамилией одной актрисы и написанной другой?

– Это был ее дебют. Грета Стриж – юная, гибкая, очаровательная! Коротко стриженные курчавые волосы, игривые раскосые глаза под прямыми стрелами бровей, ярко напомаженные малиновые губы, обворожительная ямочка на подбородке – Грета больше походила на сорванца, чем на актрису. Если бы божественная Алла Демьянова не сломала ногу, Грета не вышла бы на сцену вместо нее. Эта девочка тогда была еще студенткой театрального училища, и ей никто не давал серьезных ролей, а тут сама судьба распорядилась, чтобы она сыграла Офелию. В молодости я был дерзким и после спектакля осмелился проникнуть за кулисы с букетом нарциссов. Куда идти, я не знал, и сунулся в первую попавшуюся дверь, которая оказалась костюмерной. Оттуда я моментально был вышвырнут разгневанной костюмершей. Мне повезло на третий раз. Уверенный, что меня вот-вот выставят из храма Мельпомены, я приоткрыл дверку – и обомлел. Обнаженные плечи, милейшая родинка на левой лопатке, тонкий стан, гибкие руки. Грета услышала, как я вошел, обернулась, окинула меня насмешливым взглядом, от которого я чуть не провалился на месте, и как ни в чем не бывало продолжила свое занятие – надевать платье.

– Застегни! – приказала она.

Походкой разбуженного среди зимы медведя я приблизился и непослушными пальцами прикоснулся к лентам на спине ее платья. И какой бездарный модельер додумался сшить сценический костюм со шнуровкой! Это же повеситься можно, пока его зашнуруешь! У меня, конечно же, ничего не получилось. Думаю, если бы я был чемпионом мира по шнурованию женских платьев, я все равно не справился бы. Мои ладони предательски вспотели, и в голове не осталось ни единой мысли. А ведь когда я к ней шел, я заготовил целую речь. Не дождавшись помощи, Грета рассмеялась своим ангельским смехом. Изогнувшись, как кошка, она ловко справилась с лентами. А я стоял и глазел на нее как идиот.

– Как тебя зовут, друг любезный? – спросила она.

– Александр, – заикаясь, ответил я.

– Чего ты хотел, Александр?

Грета пододвинулась ко мне совсем близко, так что я почувствовал ее дыхание. Ее алые губы оказались совсем рядом с моими, и мне показалось, что все происходит в каком-то сказочном сне, потому что наяву такого быть никак не могло!

Смеясь, Грета отстранилась и повторила вопрос:

– Так чего ты хотел, дружочек?

– Автограф, – промямлил я, протягивая программку.

Она прислонила эту программку к своим губам и оставила на ней след помады.

– А теперь вон отсюда! – скомандовала Грета, и я не посмел больше задержаться ни на минуту.

Я любовался этим малиновым следом, целовал его, представляя пухлые губки Греты. Да, да, я был именно тем словом, которое тебе сейчас пришло на ум.

И вот я эту программку потерял. Эх, как же я о ней жалел! Теперь уже не жалею, клочок бумаги – он и есть клочок бумаги, а тогда, когда я был молодым и влюбленным, я за него был готов жизнь отдать. Потом началась война. Она, проклятая, быстро меня отрезвила и заставила повзрослеть. Но она же еще раз свела меня с ней, с Гретой Стриж.

Наш самолет сбили над Алуштой, двигатель не задело, поэтому он сразу не упал, и пилот сумел его посадить на виноградное поле. Пилот уцелел, а меня ранило в плечо. Рана – царапина, пустяк, и с этим пустяком меня отправили в госпиталь. Скучное это занятие, скажу я тебе. Скучное и скверное. Вокруг боль и немощь, товарищи в агонии, сестрички – совсем девчонки, ночей не спят – в палатах дежурят, на фронте суровые бои, а ты лежишь почти здоровый, и от этого тебе становится совестно. Никто и полусловом не упрекает, а все равно совестно. Думаешь, уж лучше бы упрекали, так, может быть, быстрее выписали бы. Но нет – лежи, долечивайся до полного выздоровления, бока отлеживай. Госпиталь был там же, в Крыму. Море, солнце, кипарисы – курорт, одним словом. Ребята из моей эскадрильи каждый день в небе гибли, а я на курорте прохлаждался. Больше всего я тогда думал о том, как я им в глаза смотреть буду, когда вернусь в строй.