Ведьмино яблоко раздора

– Что же ты, граф, не приходишь? Я не дождалась и сама к тебе пришла.

– Так же… Я собирался прийти.

– Не лукавь, не надо. Знаю, свадьба твоя сегодня. Почему не сказал мне, что помолвлен?

– Послушай, Алкмена. Я не люблю ее. Свадьба ничего не значит. Традиция, да и только.

– Раз традиция, почему ты не возьмешь в жены меня? Наедине ты называл меня своей судьбой, а перед Богом и людьми повторить свои слова боишься?

– Видит Бог, я не хочу этой свадьбы, но я не могу пойти против воли отца.

Елисей попытался обнять девушку, но она отстранилась.

– Подожди здесь, я сейчас, – он пошел в горницу и, не зажигая свечей, на ощупь отыскал в комоде бусы из яшмы, которые когда-то купил для кузины на ярмарке, но забыл подарить.

– Вот, возьми, – протянул он подарок. – Так сказать, благодарность за то, что ты меня на ноги подняла и вообще… Прости меня. Я буду всегда тебя помнить.

– Что же, граф. Твоя правда. Ты будешь меня помнить, еще как будешь!

Алкмена взяла бусы и удалилась. Она исчезла так же тихо, как и появилась. Елисей стоял как чумной. Теперь он не чувствовал холода, голова была пустая, как дырявое решето. Когда в ней наконец стали появляться мысли, он подумал, что ему все привиделось. Чтобы проверить свои догадки, Елисей вышел на крыльцо, но в предрассветном тумане не смог разглядеть ни зги.

За окном простиралась кромешная тьма. На улице, куда выходили окна этой квартиры, не светился ни один фонарь. Николай Пеганов в одиночестве сидел на тесной неухоженной кухоньке, где не было даже плафона под лампу – она спускалась с потолка на засаленном пыльном проводе, символизируя собой заброшенность всего жилья. Перед ним стояла наполовину опустошенная бутылка джина, замызганный до не отмываемого состояния стакан, из закуски – только нарезка сыра и хлеб. Пеганов осоловело пялился в лишенное занавесок окно и как в зеркале видел в нем свою унылую физиономию. Настроение у него было препаршивейшим. Сегодня утром его отпустили под подписку о невыезде, но радоваться было рано. Подозрений с него не сняли, отпустили до суда.

Выйдя из казенных стен на воздух, Николай первым делом позвонил Светлане, но услышал лишь равнодушное и чужое: «абонент временно недоступен». Это был всего лишь непринятый телефонный звонок, возможно, по невинной причине – у Светы разрядился аккумулятор, но Николая это раздосадовало, на душе стало гадливо. Полистал список контактов, остановился на записи «Тома», подумал и сунул телефон в карман.

Возвращение домой было подпорчено. Сидя в вагоне метро, он вдруг задумался, а где этот его дом вообще? Квартира Светланы, в которой он прожил последние три года и куда он теперь едет, – разве это его дом? Раньше подобных мыслей у Пеганова не возникало. Он обустраивал жилье любовницы, покупал вещи, продукты, давал ей деньги и на этом основании считал себя в ее доме полноправным хозяином. Он сделал там ремонт, обновил мебель; да там Светины только стены, все остальное – его. Светлана ни разу не заикнулась о том, что квартира принадлежит ей. Но чувства, что вот это его дом, у Николая так и не появилось. С Томилой он тоже жил на чужой территории – у Лакришевых на Песчаной улице, ютились с женой и ребенком в выделенной тещей комнате. Несмотря на то что жили они всем кагалом – с родней Томилы, у Николая в то время всегда было ощущение дома. Выходит, дело не в том, кому принадлежит квартира, а в том, с кем вьешь гнездо.

С этими мыслями он вошел в подъезд дома Светланы. Сердце было не на месте, оно предчувствовало недоброе. Если приходили в его жизнь неприятности, то всей толпой, чтобы мало не показалось. И всегда они случались неожиданно, как в этот раз – все хорошо, зарплату повысили, через месяц предстоял отпуск в Китае, и на тебе – арест. Если бы месяц назад кто-нибудь сказал ему, что его арестуют, Пеганов счел бы это ересью – настолько абсурдной представлялась ему такая перспектива. Он, вальяжный, уверенный в себе мужчина нарасхват, слишком неплохо устроенный для того, чтобы нарушать закон. На совершение серьезного преступления его могли вынудить не просто сложные обстоятельства, а критические, причем критические лично для него самого.

– А я тебе звонил, – грустно произнес Николай, не увидев радости на лице Светы. Когда она услышала звук открывающейся двери, вышла в прихожую, но приближаться не стала.

– Я тебе тоже звонила, когда приходили обыскивать мой дом. Почему я в своем доме должна терпеть нашествие сотрудников милиции?!

– Полиции, – поправил Николай.

– Что? Да какая разница! Перевернули мне тут все вверх дном, протоколами своими задолбали, теперь еще и повестку прислали, идти придется. Больше мне делать нечего, только по милициям ходить!

– Ну что ты злишься? Все будет хорошо, меня отпустили…

– У меня с утра столько дел было запланировано, думала, приму ванну, потом займусь делами, только свечи ароматизированные зажгла, воду налила, а тут эти пришли. Хамлюги трамвайные, особенно этот… как его… капитан Зозуля. Все настроение мне испортили, ничего делать потом не захотелось, – сказала Света мягче. – Тебе бы так, – искусственно всхлипнула она на манер маленькой девочки и уткнулась носом в Николая.

Он прижал ее к себе, гладя ладонью по голове. Ему нравилось видеть ее беззащитной, пусть даже беззащитность была наигранной, она все равно позволяла чувствовать себя сильным.

– Прости меня, лапусик. Я не хотел, чтобы у моей девочки были неприятности. Но мне ведь тоже досталось, пришлось еще хуже, чем тебе. Меня отпустили лишь до суда.

– До какого суда? – отстранилась Света. Она уставилась на любовника удивленными глазами.

– Меня будут судить за кражу, а может, еще и за убийство. Яблоко Лакришевых нашли у меня, и это факт – тут ничего не попишешь.

– Зачем ты его украл, зачем ты старуху убил?!

– Я не виноват, Света.

– А кто виноват, я, что ли? Я сама видела, как тут, в моей квартире, нашли это гребаное яблоко!

– Ну не знаю я, как оно здесь оказалось! Не знаю!!! Мне и так плохо, а ты еще начинаешь. Я думал, приду домой, поживу неделю как человек, так ведь нет – нарвался на скандал.

– А тебя здесь никто не держит. Выкатывайся! Иди к своей лошади.

– И пойду! – не выдержал он.

– Иди, иди. Чемодан помочь собрать?

– Сам справлюсь, – буркнул он, соображая, что взять. – И не лошадь она!

– Угу, не лошадь. Забыл, как сам говорил про жену: я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик?

Николай ничего не ответил. Как бы это ни было противно, а Светлана на этот раз оказалась права – поначалу чего только он не говорил любовнице о Томиле, какой только грязью ее не поливал.

Выйдя во двор с объемной сумкой на колесиках, которую они когда-то покупали с Томой для свадебного путешествия, Николай задумался, куда ему пойти. К матери? Нет, туда нельзя. У них с отчимом однокомнатная квартира. Мать его, конечно, примет, но самому туда идти не хотелось, особенно не хотелось выглядеть неудачником в глазах отчима, сидеть с ним на одной кухне и видеть надменное выражение его обрюзглой физиономии. Пеганов достал мобильник. Листая контакты, он опять остановился на записи «Тома» и подумал, что как было бы хорошо вернуть все назад, вычеркнуть эти три проклятых года, которые они прожили врозь.

Набрать ее номер он не осмелился. Что он ей скажет? Я стою на улице с сумкой, пусти меня переночевать? А еще лучше: меня выпустили из тюрьмы, но скоро я снова туда вернусь, потому что меня будут судить за то, что я вас обокрал и убил вашу бабушку. Нет, Томиле звонить нельзя. Тогда кому? Николай по второму кругу перелистывал длиннющий список контактов, с тоской констатируя, что обратиться за помощью не к кому.

Проснувшись ближе к полудню, Пеганов не сразу понял, где он находится и как здесь оказался. Продавленный пыльный диван, застеленный серым бельем, пожелтевшие от старости обои, минимум мебели, место которой на свалке. Больная с похмелья голова соображала туго, но в конце концов сознание начало проясняться.