Черные тузы

водку. В этого сукина сына можно швырнуть хотя бы цветочным горшком или какой-нибудь стеклянной вазой, что старуха расставила на самотканых рушниках по всем углам горницы.

Пока ещё Поливанов успеет вынуть руку из кармана плаща, пока выстрелит… Или он через карман стрелять станет? Как бы то ни случилось, а будет хоть один шанс против ста, будет хоть секунда, чтобы взлететь по лестнице наверх, на второй этаж, в мансарду, к пистолету. А там, глядишь, Васильев и отстреляется. Он повернул голову и покосился взглядом за спину. И в дверях кухни не увидел, а скорее угадал другой мужской силуэт. И, кажется, в поднятой руке – оружие.

– Это не я Марьясова. Я ни при чем. Меня самого подставили.

Васильев сделал ещё полшага к лестнице. Поливанов, наконец, разжал губы, и будто не слова сказал, а на пол гири уронил.

– Знаю, что не ты. Но это ничего не меняет, менток.

Васильев почувствовал холод кожи под пиджаком и рубашкой. Менток… Значит, это Аверинцев стукнул на него, больше ведь некому. Никто ничего не знает, у него глубокое прикрытие… Изначально было ошибкой отправляться на встречу с ним, выкладывать перед негодяем всю масть. Следовало сперва разобраться с Аверинцевым, а потом мертвой хваткой вцепиться в его сынка, в Рослякова. Но теперь уже ничего не переиграть. Ошибка, ошибка… Черт, черт… Аверинцев, все он. Заложил Васильева, как мальчишку. А ведь он обещал молчать. Или не обещал? Господи, какая наивность поверить слову убийцы, его обещанию…

Пятясь задом, Васильев, уже готовый развернуться и броситься вверх по лестнице, левой рукой ухватился за перила. Но тут грянул выстрел. Один, другой. Обожгло живот, толкнуло в грудь… Васильев даже не понял, кто стрелял. Падая, он сломал утлые сухие перильца лестницы, обхватив живот ладонями, повалился набок, стал сползать по ним вниз, пересчитывая каждую ступеньку головой. Горница, залитая светом ранней серой весны, поплыла, завертелась перед глазами, ушла в темноту.

Васильев пришел в себя уже через минуту. Поджав колени к простреленной животу, он лежал на деревянном полу, чувствуя, как наливается кровью, тяжелеет рубашка и пиджак. Его уже убили, но он ещё жив. Такое бывает, такое случается. Изредка случается. Настоящей, жгучей боли ещё не было, но Васильев знал, что эта боль вот-вот придет. Люди из комнаты куда-то исчезли, не слышно стало голосов, шагов, скрипа половиц. «Неужели они не дострелит меня, не пальнут в голову?», – спросил он себя как-то безучастно, отрешенно, словно разговаривал с третьим лицом. Он нагнул голову, посмотрел на живот и зажмурил глаза.

Тут внимание отвлекли новые звуки, кажется, чьи-то тяжелые шаги. Незнакомый мужчина втащил в комнату большую защитного цвета канистру, даже не взглянув на раненого, опустил зажим, снял крышку и ногой толкнул канистру, опрокинул её на бок. Бензин разлился по полу, мгновенно пропитав удушливыми испарениями комнату. Васильев застонал. Зазвенело разбитое камнем окно. Через это окно кто-то бросил в комнату горящую промасленную ветошь, упавшую