Из собрания детективов «Радуги». Том 2

— О, я понимаю твой ужас, Мартино. Но послушай… В конце концов она почувствовала бы себя несчастной. Она не была создана для той жизни, какую ей приходилось вести. Она не раз признавалась мне, скольких усилий ей стоило преодолеть свою робость и достойно играть роль хозяйки; она говорила, что с радостью согласилась бы на более примитивное существование, чтобы быть только с твоим отцом, с тобой и несколькими друзьями. Но это было невозможно. Ей стоило огромного напряжения выполнять миссию, которую она на себя взяла. Она сознавала, что не так уж хорошо справляется со своей ролью, и это ее мучило. Знаешь, иногда казалось, будто она не от мира сего, прямо какое-то сказочное существо вроде Русалочки Андерсена: помнишь, она одно время жила среди людей и хотела выйти замуж за принца, которого любила, но за это обречена была всю жизнь страдать от мучительной боли. У твоей матери в натуре было говорить то, что она думает и чувствует. Но она прекрасно знала, что для жены дипломата это не годится, и всегда боялась, что может повредить карьере мужа. Ее ребяческая непосредственность, которую мы в ней так любили, многих шокировала. Она это знала. Но перемениться не могла и страдала, чувствуя, что стоит мужу поперек пути. Понимаешь?

— Да, — сказал я. — Понимаю.

Не пара.

Не годится для того, чтобы лавировать среди интриг, чтобы выбирать полезных друзей, прятать чувства под маской и хорошими манерами — не годится… Старушка в Париже, видно, и правда знала ее. Или вообще была знатоком человеческих душ.

Старая графиня продолжала говорить будто сама с собой:

— Людям нашего круга приходится носить корсет, который не дает согнуться. Мне это никогда особенно не мешало. А вот ей… Потому мне порой и кажется… Но чтобы случилось такое, такой ужас!

Она прикрыла глаза своей сухонькой ручкой. И умолкла.

Не пара… Может быть, от сознания своей непригодности она и была такой слабой, болезненной, страдала головокружениями. Может быть… Нет, нет, я и думать не хотел о такой возможности. Мне казалось, я вижу, как она стоит на верху лестницы и я кричу ей: «Какое это имеет значение? Карьера твоего мужа и все посторонние люди, какое это имеет значение? У тебя же есть мы, мамма миа… Оставайся с нами!»

Старая графиня не знала, с каким трудом оторвался я от этого видения: хрупкая фигурка на верху лестницы, пошатывающаяся — не от головокружения, а может быть, все-таки от головокружения — из-за того груза, который жизнь возложила на ее плечи, из-за страха, что делает ошибку… Ошибку. Знает ли она, что отец после ее смерти ни разу не засмеялся радостно, от души? И мне так ее не хватает, так ужасно не хватает… Знает ли она, что мы без нее просто не можем, без нашей милой, непрактичной мечтательницы?…

По-моему, я никогда не был так близок к тому, чтобы заплакать, как в этот миг. Я, не проливший ни единой слезинки с тех пор, как мне исполнилось шесть лет. Старушка сидела против меня сгорбившись, опустив глаза. Она заговорила снова, но теперь ее голосок уже не щебетал:

— А все оружие. Зачем людям оружие? Раньше им приходилось охотиться, чтобы жить. Ладно. А потом? Убивать зверей ради собственного удовольствия. И убивать ближнего. О, это оружие! Оно порождает убийц и войны. У моего мужа была когда-то большая коллекция, бесценная коллекция старинных мечей, копий, кинжалов и бог знает чего еще. После его смерти я передала ее одному музею. Не хотела держать оружие у себя в доме. Мой старший внук любит охотиться. Я ему сказала: «Если тебе доставляет удовольствие зря, без пользы, забавы ради убивать животных, делай как знаешь, но чтоб в моем доме охотничьего оружия не было». Он, конечно, высмеял меня. Я для него просто глупая старуха. Я ему сказала: «Не смейся и поверь мне: оружие приносит несчастье». Я это знаю, чувствую. Из-за оружия я потеряла двоих сыновей. Миллионы матерей потеряли своих сынов. Из-за оружия я потеряла мою милую Стеллу, ты — свою мать, а твой отец — жену, которую он обожал. Если бы в доме не было того пистолета…

— Пистолета?

Теперь она подняла глаза, но их застилали слезы.

— Да, пистолета. Я предупреждала твоего отца. Он обзавелся этой ужасной штуковиной, после того как произошло несколько краж со взломом. Я говорила ему: «На что тебе пистолет? Ты собираешься убить человека?» А он отвечал, что пистолет ему нужен всего лишь для того, чтобы припугнуть воров, если понадобится. Зачем же он тогда его зарядил? Ах, Мартино, мужчины без ума от оружия. В этом наше несчастье. Из-за него возникают все войны. Они без ума от оружия, все равно — пистолет это или атомная бомба. Это их любимая игрушка. А Стелла, что у нее было на уме? По-моему, она хотела его спрятать. Она не могла вынести мысли о том, что кто-то, возможно, будет из него застрелен. И вот — мы ее потеряли.

Тут она посмотрела на меня и сказала уже другим, испуганным тоном:

— Но мы не должны об этом говорить.

— И все-таки я хотел бы знать…

— Но ты расстроился, Мартино, у тебя вдруг стал такой странный вид…

— Я не расстроился, а просто изумлен. Бабушка-то сказала мне, что мама упала с лестницы. Представляете, каково мне узнать правду…

Я все-таки сын своего отца. Возможно, вполне пригодный для дипломатической карьеры. Потому что я улыбался и знал, что это его улыбка и что я так же скрыл лицо под маской, чтобы старушка не могла его видеть. И я сам слышал, как естественно звучит мой голос:

— Почему же бабушка сказала мне про лестницу?

— Она не знала. Твой отец так сообщил ей по телефону. Чтобы не расстраивать бедняжку еще больше. Я помню, у меня есть запись в дневнике.

— Значит, вот как оно было. Выстрел из пистолета. Вы были здесь?

— О нет! Я была дома. Узнала обо всем от Джанино. Твой отец, конечно, вызвал его.

— Ну конечно! Он ведь был его другом, правда?

— Да… Он моложе твоего отца, но они были очень друг к другу расположены. Да и позже поддерживали связь. А в те дни он очень помог твоему отцу. Я помню одно письмо, в нем твой отец благодарил Джанино за все, что он для него сделал… Он был так ему признателен.

— Это понятно.

(Будь благоразумен, выбирая друзей! Выбери такого, чтобы можно было упражняться с ним во французском. Или такого, который будет полезен в другом каком-то отношении. Молодого врача, который, конечно, поверил тому, что ты ему сказал, и глубоко сочувствует твоему горю…)

— Я не могла поверить, — говорила старушка глухим, надломленным голосом. — Не могла поверить. Только накануне мы с ней музицировали.

— Был ли кто-нибудь поблизости, когда это случилось?

— Нет. Твоя няня… Лючия… услышала выстрел и бросилась в большой зал… и увидела ее. Бедное дитя, она была в таком состоянии, что пришлось отправить ее домой к родителям, куда-то в деревню.

— Она побежала в зал?

— Ну да… По-моему, твоя мать понесла туда этот ужасный пистолет, чтобы припрятать его. На нее это похоже. Стелла не хотела иметь в доме оружие, а если она что-нибудь вобьет себе в голову, она становилась упрямой… Мартино, никогда не держи дома оружия и не увлекайся охотой. До добра это не доводит. Послушай, ты не принадлежишь к нашей церкви…

(Нет, но каждое воскресенье мы чинно шествуем в церковь. И они оба. Потому что так положено.)

— …но ты слышал про святого Франциска? Он говорил «братья и сестры», обращаясь к волку, ласточке, мыши… Он был очень близок к господу, Мартино. Он — пример для нас. Мы должны благоговеть перед жизнью и не уничтожать ее без надобности, просто ради удовольствия. Но, бамбино, я тебя расстроила…

— Печально все это.

— О да. Очень печально.

— Из-за этого я тогда так сильно заболел? Да?

— Да, ты сильно болел. Джанино столько с тобой возился. Меня к тебе не пускали.

(Конечно. Ее не пускали, бабушку тоже не пускали…)

— А когда ты чуточку поправился, отец отвез тебя в Швейцарию.

(Да, ребенка лучше убрать. Может, он что-то видел. А теперь он ничего не помнит. Одни мы знаем…)

Я взглянул на свои часы и встал.