Из собрания детективов «Радуги». Том 2

И вдруг я вспомнил, что тот человек был одет Дедом Морозом. Я ничего не понимал. Откуда в разгар лета возьмется Дед Мороз? И все же… Три фонтана… Один из них прямо перед домом. Сквозь водяную дымку проступали знакомые очертания. Я остолбенел. Это была картина из моего сна.

Медленно, словно загипнотизированный, направился я к фонтану и опустил руку в воду. Когда-то я уже так делал. Давным-давным-давно. Помню: маленький мальчик шлепает ладошками по воде, потом он испугался статуи с завязанными глазами, а Лючия объяснила ему, что это река, чьи истоки еще не открыты. Маленький мальчик сочувственно таращится на даму, бедняжка ничего не видит…

Я обернулся и посмотрел на палаццо.

Здесь, в этом большом старом здании, мы жили, здесь я родился. Я был в этом совершенно уверен.

Шофер ждал меня под портиком, слишком вышколенный, чтобы позволить себе проявить удивление. Мы прошли через портик, и я увидел патио со старым колодцем, увидел Лючию, подхватившую малыша, который непременно хотел заглянуть в колодец…

Две крутые каменные наружные лестницы сходились у входа. На одной из этих лестниц стояла моя мать, когда у нее закружилась голова.

Следом за шофером я поднимался по одной из лестниц, и мне казалось, я грежу наяву. Грежу, будто я возвращаюсь домой.

Но потом шофер у больших входных дверей передал меня служанке, и, пока я шел за ней широким коридором и через зал, выходящий во двор, воспоминания словно оставляли меня с каждым моим новым шагом.

Это не был зал из моего сна. Он не был такой огромный, и у раскрытых балконных дверей не стояли гигантские канделябры, потолок, правда, был расписан, но не ангелочками.

Источник воспоминаний как будто вдруг иссяк.

У балконных дверей сидела маленькая, хрупкая, очень старенькая старушка. На ней было черное шелковое платье с белым кружевным воротничком. На шее висел золотой крестик. Когда она протянула мне обе руки, на ее тонких старческих пальцах сверкнули дорогие кольца. Я подошел и наклонился над ней. Она сжала мое лицо ладонями и поцеловала в обе щеки. Будто птичка клюнула. Я не мог удержаться от улыбки. Еще по телефону ее голос показался мне похожим на птичий щебет, а она и в самом деле смахивала на птичку: белые волосы, тонкие и пушистые, как перышки, и лицо узкое, с острым носиком и подбородком. На плечи у нее была наброшена вязаная шаль из тонкой цветной шерсти, и, когда она жестикулировала, создавалось впечатление, будто птичка машет крылышками.

— Мой маленький Мартино! — воскликнула она слабым и все же очень мелодичным голоском. — Какой же ты стал большой! Да, Джанино мне рассказывал. Большой и сильный. Но глаза моей Стеллы, и рот тоже. Садись же поближе ко мне, бамбино. Я уж и не надеялась когда-нибудь тебя снова увидеть.

Я придвинул низенький стульчик к креслу, в котором она сидела, совершенно утонув в нем. Рядом стояли костыли. Но по другую сторону был сервировочный столик с кофейными чашками, печеньем, конфетами. Она налила мне кофе, угощала меня сладостями, беспрерывно щебеча.

— Когда ты так улыбаешься… Стелла, вылитая Стелла… Но лоб отца и фигура его. А как у тебя с музыкальным слухом?

Я засмеялся:

— Медведь на ухо наступил.

— Быть не может! — Она всплеснула руками.

Попугайчик, подумал я, и вдруг…

— Синичка! — неожиданно выпалил я и сам покраснел от смущения.

Но она в восторге хлопнула в ладоши, в свои сухонькие старые ладошки, похожие на птичьи лапки и в то же время трогательно-прелестные. Вообще вся ее внешность вопреки ее болезни и дряхлости была проникнута очарованием.

— Ты еще помнишь? Ты называл меня тетя Синичка.

Теперь было понятно, почему, когда граф Ломбарди заговорил о своей матери, у меня возникла мысль о птице.

— А помнишь, почему ты дал мне такое прозвище?

Все еще улыбаясь, я покачал головой. Мне было так легко, так тепло и радостно. Наконец-то, наконец кто-то без принуждения говорит о моей матери.

— Как-то вы гостили у бабушки в Гааге, ты там кормил птичек. Ведь дело было зимой. Потом ты рассказывал, что больше всех любил одну синичку, потому что, поев, она обязательно пела, будто благодарила тебя. А когда ты услышал, как я пою, ты закричал: «Тетя Синичка!» До чего же мы смеялись! Я очень гордилась своим прозвищем. Ах, какое было прекрасное время! Бери печенье, Мартино. Мужчины любят сладкое. По крайней мере мои мужчины любили. Мой муж и трое моих сыновей. Теперь у меня только Джанино. Мужа моего ты вряд ли знал, он тогда уже был болен. А сыновей знал. Они погибли на войне, Мартино. Знаешь, я люблю жизнь, хоть я такая старая и немощная, но иногда я все-таки думаю, как замечательно было бы снова всех увидеть: мужа, мальчиков, дочку, которая умерла совсем малышкой, и стольких друзей, стольких друзей…

Она помолчала, ее темные, все еще прекрасные глаза заволокло грустью, и тут я спросил, жили ли мои родители в то время в этом палаццо.

Она сразу же снова повеселела:

— Да, да… в другом крыле. Там ты и родился, Мартино. Я тогда жила не здесь. У меня был другой дом, где мы и жили. То было время больших приемов и празднеств. Но все это в прошлом. Я продала дом и переселилась сюда. Джанино тоже здесь живет, по другую сторону патио. Там у него отдельный вход для пациентов.

— Я не знал, что он врач… Я тоже изучаю медицину.

— О, какая жалость, что его нет. Ты мог бы поговорить с ним о своих занятиях. У него огромная практика, он ужасно много работает, и ему очень нужен был отдых. Он много зарабатывает, но бедняков он принимает бесплатно… Он добрый человек, мой Джанино.

Тень огорчения скользнула по ее лицу. Но тут же она снова весело защебетала.

— Я занимаю теперь один только этот этаж. Другое крыло сдается. Я живу совсем тихо и скромно. Минимум прислуги. Только служанка, дворецкий, шофер и кухарка.

Я засмеялся.

— Да, всего ничего.

Она погрозила мне своей птичьей лапкой.

— Ишь насмешник! Ты же не знаешь, как здесь было раньше. А теперь у меня осталось совсем немного старых друзей. Сейчас лето, они все разъехались. Сын хотел взять с собой и меня. Но поездка в машине слишком для меня болезненна. Я пользуюсь машиной, только когда еду навестить свою старую подругу, которая не встает с постели, или чтобы побывать в церкви. Больше я никуда не выхожу. Да это и неважно: я люблю сидеть здесь, мечтать о прошлом. И о будущем. Как я снова увижусь со всеми, кого я потеряла. Какой это будет праздник!

— Достаточно ли у вас прислуги для такого праздника? — спросил я, чуточку поддразнивая.

Она засмеялась.

— Ангелы, бамбино, ангелы помогут мне. И прежде всего один из них — моя доченька.

Ангелы…

Я взглянул наверх и спросил:

— Есть в нашем прежнем доме огромный зал, гораздо больше этого, с огромными канделябрами и ангелочками на потолке?

— Да, — ответила она. — Там есть большой зал, хотя… не больше этого, и канделябры там стоят, и ангелочки есть на потолке…

— Не больше этого?

Я оглянулся и вдруг сообразил: во сне я видел тот зал таким же, каким он казался мне раньше, когда я был совсем маленьким. Потому меня и не оставляло ощущение, будто я превратился в карлика и едва доставал головой до крышки стола.

— Тетя Синичка, — сказал я, — не могли бы вы попросить людей, которые теперь там живут, разрешить мне посмотреть комнаты, где я жил ребенком?

— О, мой милый Мартино, — воскликнула она, испуганно взмахнув крылышками. — Боюсь, тебе туда не попасть.

Я расстроился.

— Что, они такие нелюбезные? А если вы все-таки их попросите…

Она снова засмеялась.

— Они милейшие люди, Мартино, но они монашки. В том крыле теперь монастырь. Ни один мужчина не может войти в это здание. Вот если б ты был еще малышом со светленькими кудряшками, как много лет назад… Но ты уже мужчина, и очень интересный. Слишком велик соблазн для молодых монашек!

Она смеялась, и я невольно улыбнулся, несмотря на постигшее меня разочарование. Она посмотрела на меня.

— Но я сделаю для тебя все, что смогу. Придвинь-ка мне телефон.