Из собрания детективов «Радуги». Том 2

Он продолжал рассуждать, но я уже не слушал. Веселый, добродушный человечек… Когда он произнес эти слова, я увидел перед собой того итальянца: толстенького, смуглолицего, излучающего дружелюбие, оживленно жестикулирующего… В то же время я увидел и своего отца, его странную позу, будто он сжался в комок для отпора или от страха. И как он вдруг схватил его и повлек в сторону, сразу стал улыбчивым, разговорчивым, и все для того, чтобы не дать ему подойти ко мне. А тон Агнес, и как она потащила меня в эту лавочку, и испуг в ее глазах. И потом наш поспешный отъезд. Скованное, напряженное молчание в машине…

Было ли все это действительно вызвано только опасением, как бы этот человечек не пробудил во мне воспоминаний, от которых я заболею? И потом… только ли за меня они так испугались?

Только ли ради меня самого отец запретил мне ехать в Рим? Да, возможно, он опасался, что там я вспомню что-то позабытое, но только ли за меня он боялся? И не того он боялся, что — как я раньше думал — моя мать жива и я могу с ней встретиться. Нет, моя мать умерла. Но почему же все-таки я ничего не помню о ее смерти? Об этом… несчастном случае? Был ли там действительно несчастный случай?

Все это пронеслось у меня в голове, пока Луиджи продолжал рассказывать. Внезапно он замолчал и с удивлением посмотрел на меня.

— Что с тобой?

— Ничего, — отрезал я. — Что со мной может быть?

— Но ты белый как мел…

Я буркнул, что у меня болит голова. Чтобы отвлечь его, я наугад заговорил о каком-то фильме, который я сам видел, и мой маневр удался.

С этой минуты все смутные, неосознанные догадки, шевелившиеся иногда во мне, превратились в кошмар. Как кошмар, были они дики, немыслимы, чудовищны… И я не хотел наводить порядок в этом хаосе. Не хотел думать о том, о чем все-таки в глубине души думал постоянно…

С того дня отец стал для меня не просто чужим человеком, которого я не понимал, но к которому питал доверие и уважение. Он стал подозреваемым. Против моей воли. Я не признавался себе в этом даже в мыслях. Это неоформившееся подозрение, сотни раз отринутое как безумное и постыдное, и заставило меня уехать учиться в Голландию. По этой же причине я оказался здесь.

А сейчас вот случайно выкрикнутая рядом фраза прозвучала как ответ, которого требовал мой страшный сон, — будто свежий порыв ветра разорвал густой туман. Я перевел дух и едва не засмеялся сам над собой. Какой же чепухой можно забить себе голову! Как я мог такого человека, как отец, заподозрить в… Ведь он только заботился о моем здоровье. Какая несправедливость с моей стороны! Вот уж действительно фантазер. Это у меня от матери. Любой пустяк превращает мои сны в чудовищные кошмары.

Густой туман, в котором я плутал, сбившись с пути, испуганный и беспомощный, рассеялся. Стало светло. Я смотрел на все трезвым и разумным взглядом, и мне было стыдно.

Теперь надо бы позвонить графу Ломбарди. Надеюсь, он в Риме.

Если б я снова увидел дом, в котором родился, и получил разрешение войти внутрь, все забытые воспоминания воскресли бы во мне. В этом я не сомневался. Возможно, прекрасные воспоминания будут в то же время и грустными. Потому что я узнаю, что именно так потрясло меня тогда и почему я свалился в горячке.

Агнес нечаянно проговорилась: выходит, я заболел после смерти матери. До сего момента это не доходило до моего сознания. Но сейчас мне припомнилось, как она прикусила губу и поспешила перевести разговор на другое. Теперь я, по-моему, знаю, что вызвало мою болезнь и, главное, почему в моей памяти образовался провал. Мой сокурсник, будущий психиатр, однажды рассказал много интересных вещей: оказывается, если человек очень хочет что-то забыть, ему нередко удается полностью избавиться от тяжелых воспоминаний. Наверняка так было и со мной, и я догадываюсь, что меня так потрясло: вид моей матери в фобу. Для маленького ребенка это должно быть ужасно и непостижимо — незнакомая бледная женщина, которая вроде бы его мать и в то же время не мать. Она больше не смотрит на него, не откликается на его зов… Я будто слышал отчаянный детский крик: «Мама!»

А она не открыла глаза, ничего не ответила…

Поэтому отец не хотел, чтобы я увидел бабушку в гробу.

Но я ведь уже не маленький. Если б случилось, как я надеялся, если б мои воспоминания ожили, я бы не испугался все это увидеть — ее бледное, мертвое, милое лицо. А вернувшись домой, рассказал бы отцу, что был здесь и все вспомнил. И он бы наконец навсегда избавился от тревоги за меня. Другие сны… Я их никогда не смогу кому-нибудь рассказать. Я стыжусь их, потому что понимаю их эротическую подоплеку. Но этого кошмара я стыжусь гораздо больше.

Нет, никто никогда не узнает, какая ерунда была у меня в голове. Но я бы охотно поговорил честно и открыто с отцом и Агнес, и они перестали бы за меня бояться. Милая покойница, воспоминания о которой они хотели изгнать из моих мыслей, изгонит отчужденность из наших отношений.

В таких раздумьях я подошел к гостинице и хотел немедленно позвонить графу Ломбарди, но вовремя спохватился: наступил час сиесты, и было бы крайне бестактно беспокоить человека в эту пору. Придется набраться терпения. Может быть, это даже хорошо, мне и самому не мешает отдохнуть, хотя при одной мысли об этом мне стало не по себе. «Как знать, какие сны…» Это не из «Гамлета» случайно? Мы в интернате ставили «Гамлета».

Бояться снов — детская глупость, однако на всякий случай я купил парочку еженедельников и решил, что лягу и почитаю, а спать не буду.

Но жара в номере, хотя ставни были закрыты, тяжесть в желудке после обеда и красное вино разморили меня, и я задремал над журналами. Проснувшись, я обнаружил, что проспал дольше, чем накануне. Я смутно помнил, что видел какой-то сон, но не помнил о чем — во всяком случае, это не был кошмар. Я освободился от своих страхов и только сейчас осознал, как я был измучен — душевно гораздо больше, чем физически. Теперь же я чувствовал себя вполне отдохнувшим и свободным от того, что так долго меня терзало.

Насвистывая, я спустился вниз, чтобы позвонить графу Ломбарди.

XIII

В телефонной книге было много Ломбарди с указанием имени, как принято у итальянской аристократии. Я выбрал того из них, кто был обозначен просто как «д-р Дж. Ломбарди», и, поколебавшись, набрал номер. Доктор Ломбарди жил на площади Навона, но мне этот адрес ничего не говорил.

Мужской голос, явно принадлежащий слуге, довел до моего сведения, что доктор с семьей уехал отдыхать. Он хотел сообщить мне имя его помощника, но я прервал его и сказал, что хотел бы поговорить с доктором Ломбарди просто как сын его старого друга. Тогда он спросил, не желаю ли я, чтобы он соединил меня со старой графиней. Она не поехала с сыном, так как больна и немощна. Значит, я выбрал правильный номер: Ломбарди упоминал о том, что его мать очень стара и не может передвигаться. Мне повезло. Уж она-то сразу даст мне адрес. Он немедленно соединил нас, молодая женщина спросила мое имя, и тотчас слабый, но легкий, мелодичный голос птичьим щебетом ликующе зазвучал у меня в ушах. Я пытался вставить, что был бы счастлив… Но графиня перебила меня и заявила, что высылает за мной машину, я должен немедленно приехать, она будет безмерно рада меня видеть. Я заикнулся было насчет мотороллера, но она не желала и слушать. Слишком опасно при нынешнем уличном движении, да и дороги я не найду, нет, нет, машина заедет за ее маленьким Мартино.

Улыбаясь, я опустил трубку, вышел на улицу и стал перед гостиницей, ожидая машину. Люди бежали мимо под зонтиками, потому что упало несколько капель дождя; воздух от дождя стал восхитительно нежным. Ошеломляюще быстро появилась большая машина с шофером в ливрее.

Это оказалось совсем недалеко, я легко бы нашел дорогу. Когда я вышел из машины перед старым палаццо с большим портиком, у меня возникло чувство, что я бывал здесь раньше. Я огляделся. Да, все это было мне знакомо. Но в тот раз, когда я забрел на эту площадь, был базарный день. Кругом стояли торговые палатки, было ужасно многолюдно, фантастически наряженный человек прохаживался вокруг, раздавая рекламные листочки.