"Мерседес" на тротуаре (СИ)

Ларисы в холле нет. Так и должно быть. Живут они дальше. Аж, на Немировича-Данченко. К тому же практика пеших прогулок у программистов, а они с Лешкой программисты, уступает журналистским марш-броскам. Как по интенсивности, так и по объему. Так, что Лариса появится не раньше, чем через десять-пятнадцать минут. Дежурная — седенькая санитарка — «воюет» с посетительницей, пытающейся прорваться на священную землю медицинского учреждения без халата. В больницах подход восточный: не имеешь халата — ты уже не человек. Так, домашнее животное. Я тоже домашнее животное без халата. Поэтому прорваться через санитарный кордон даже не пытаюсь. Я умное домашнее животное. Точнее дрессированное. Порядок знаю. Поэтому для начала решаю просто навести справки: где брат и что с ним.

— Как фамилия, говоришь? — Санитарка быстрыми морщинистыми пальцами листает странички журнала. — Петров?

— Петров. — подтверждаю я.

— Все нормально. Операция прошла удачно. Камни из почки удалили. — Старушка захлопывает свой кандуит и смотрит на меня в ожидании следующего вопроса. Потом устав пережидать мое состояние ступора, добавляет с нежной издевкой:

— Но без халата к нему не пущу.

— Позвольте. — Прихожу в себя я. — Какие камни?

— Обычные. Наверное, маленькие. А вы надеялись, что из вашего Сергея Васильевича золотые самородки вперемешку с бриллиантами посыплются? — Ей бы на эстраде выступать, а не больницу от посетителей охранять.

— Какой Сергей Васильевич? — Я, наконец, вспоминаю, что фамилия Петров к раритетам в России не относится. Санитарка открывает журнал и остреньким ноготком проводит черту под фамилией Петров.

— Сергей Васильевич Петров 1920 года рождения. Почекаменная болезнь. Русским языком написано. Не можете прочитать сами, попросите меня. Я готова повторить на бис.

Санитарка оказывается еще и театралкой. Это, конечно, характеризует ее с лучшей стороны, только мне от этого не легче. Я уже десять минут торчу в больнице, а о брате не узнал абсолютно ничего. Но вместо того, что бы просто сказать старушке, что она ошиблась и мне нужен совершенно другой Петров, по привычке бросаюсь в омут иносказаний и логических параллелей.

— Я похож на человека, родившегося в год Октябрьского переворота?

— Вы, молодой человек имеете в виду Великую Октябрьскую Революцию?

— Именно это я и имею в виду. — Охотно подтверждаю версию старушки.

— Нет. Не похожи. Тогда такие… — Она долго молчит, пытаясь подобрать слово поделикатнее, и, не найдя походящего синонима, завершает мысль — не рождались.

Я сильно подозреваю, что за скобками осталось короткое и емкое «уроды». Я благодарен старушке, что, защищая заслуги октября, он не перешла границу приличий.

— Ну, что с ним? — получаю неожиданный удар в бок. Это подоспела Лариса. Она толкает меня кулачком, будто пытаясь выжать из моих ребер необходимую информацию. Бедняжка тяжело дышит. Как видно, всю дорогу бежала бегом.

— Пока не знаю. — Мне стыдно расписываться в собственном бессилии, но в поисках брата я не продвинулся ни на йоту. Для журналиста это равносильно штампу «Проф. непригоден» в трудовой книжке.

— Скажите, пожалуйста, — Лариса сильно нервничает. — Мне звонили, что к вам привезли Петрова Алексея Владимировича. На него машина наехала.

— Машина? — Санитарка смотрит на меня как на человека, потерянного для общества навсегда. — Так бы сразу и сказали, что после аварии. А то до самой Октябрьской революции добрался вместо того, что бы спросить по-человечески.

Лариса нетерпеливо постукивает костяшками пальцев по столу дежурной.

— Если машиной, то это не к нам. Это в травме. В соседнем корпусе. Обойдете через двор, потом мимо морга. — Я подхватываю Ларису. Подхватываю вовремя. При слове «морг» колени у Лешкиной подруги резко подогнулись. Не подхвати я девушку на пол пути к зеленому линолеуму, сидеть бедняжки по традициям восточных народов на полу. Деликатность работников нашей медицины невозможно не оценить. Санитарка, между тем, не обращая внимания на Ларису, увлеченно продолжала процесс инструктирования. — За моргом канава. По досточкам перейдете и сразу в травме окажетесь.

— Окажемся если перейдем или если перейти не удастся? — Уточняю я.

— В любом случае окажетесь в травме. — Санитарка сохраняет полную невозмутимость. — Не промахнетесь.

Взяв Ларису под руку, направляюсь к выходу.

— Эй, контрреволюция! — Притормаживает меня старушка. — А причем же, все-таки, Октябрь? — Сколько энергии в ее возрасте. Мне так к ее годам не сохраниться. Это точно.

— Я брат пострадавшего. Старше его на три года. Если бы он был двадцатого, то я, по определению должен был родиться в семнадцатом. Арифметика… — Лариса дергает меня за локоть. Она права. С братом беда, а я как последний дурак, даю уроки логики и арифметики санитарке. Полная ерунда.

Морг оказывается чистенькой беленькой одноэтажкой, по размерам чуть больше трансформаторной подстанции. Если бы не мрачная черная табличка, изобличающая предназначение этого здания, можно было бы подумать, что здесь живет больничный сторож. Или главврач. Или та чистенькая старушка, с которой я занимался ликвидацией арифметической безграмотности. Но табличка недвусмысленно говорит, что здесь не живут. Во всяком случае, долго. Лариса тянет меня к жидкому обледеневшему сооружению, соединяющему обрывистые края глубокой канавы. Три доски, одни перила, а под ними на двухметровой глубине бетонные игрушечки с завитками арматуры. Если с мостика сверзиться, то шансов попасть в «травму» почти нет. Вынут из ямки и сразу в морг. Тем более, что до него ближе.

Я всегда удивлялся: как женщины ходят на каблуках. Понятно канатоходцы или клоуны на ходулях. Этим за риск деньги платят. Женщины же не только выполняют свои смертельные трюки бесплатно, но еще и из собственного (или мужниного кошелька) оплачивают стоимость травмоопасного инвентаря. Лично я ни за какие деньги не рискнул бы демонстрировать трюк под названием: «Штурм перекопа по бревну в сапогах на шпильках». Немногие цирковые артисты из мужской половины труппы согласились бы повторить этот номер.

Через мосток я перебегаю первым и, как полагается, протягиваю даме руку. Лариса мою руку не замечает. Она вообще ничего не может заметить. По узеньким досточкам бедняжка проскакивает с закрытыми глазами. Если это не верх эквилибристики, то я не знаю алфавита.

В приемном покое отделения травматологии есть все, кроме покоя. Покоя и медперсонала. Но народа хватает. Стульев минимум минимозум. Больные сидят, сопровождающие и родственники подпирают осыпающиеся стены узкого коридорчика приемного покоя. Подпирают стоя. Этакие архитектурные решения в стиле ампир: со статуями, вписанными в интерьер.

Журналистская практика научила меня заглядывать во все двери вежливо, но без смущения. Сейчас я не собираюсь отказываться от годами наработанной привычки. У меня просто нет иного выхода. Лариса примостилась на подоконнике, готовая в любой момент разреветься, а я отправляюсь искать брата или, хотя бы, информацию о нем.

Почему-то не слишком волнуюсь. Неизученное наукой шестое чувство, подсказывает, что с Лешкой ничего фатального не произошло. Своему внутреннему голосу я привык доверять. Меня подводили женщины, реже — друзья. Первых я прощал, вторых переводил в ранг приятелей. Внутренний голос не обманул меня ни разу. Возможно поэтому, ему я не только доверяю на все сто процентов, но и не расстаюсь с ним никогда.

Две первые двери никак не реагируют на мои посягательства. Впрочем, одна из них и вовсе герметично закрашена. Ни одной щелки. Даже замочная скважина под слоем белой эмали. Так что ее я дергаю скорее для проформы. Народ в приемном покое наблюдает за мной молчаливо и неодобрительно: все терпят, а этот настырный мужик мельтешит, мешая обряду всеобщего культурного ожидания.

Третья дверь поддается подозрительно легко. На кушетке у стены лежит огромная волосатая спина, переходящая в не менее впечатляющие и волосатые ноги. Между спиной и ногами волосяной покров изрядно потерт. Из правой проплешины торчит кокетливо изогнутый шампур. Спина постанывает, а шампур покачивается.