Фантастика и Детективы, 2013 № 05

Коваль пробежал глазами протокол, скривил рот, о чем-то задумался.

— Но мы хотели бы услышать от вас чистосердечное признание, которое смягчит вашу вину, — снисходительно произнес Кирута.

— Не дождетесь, — зло бросил в глаза следователю Коваль.

— Тем хуже для вас, — сказал Кирута. И добавил. — Вот такая ошибочка вышла, гражданин Коваль. Ошибка в объекте, которая дорого обойдется вам. Наказание будет суровым, ибо это не простое убийство, а с отягчающими обстоятельствами — загублено две жизни. К тому же суд учтет, что вы не раскаялись в содеянном.

18

Поздно вечером Езерский увидел свет в кабинете следователя и зашел в прокуратуру. Кируту он застал за работой.

— Как вы думаете, Анатолий Дмитриевич, суровое наказание поможет Ковалю осознать свою вину, стать другим человеком? — спросил сыщик.

— Я всю жизнь верил и буду верить, что нет неисправимых и нет безнадежных. Даже к убийцам надо относиться не то что милосердно или терпимо, а с верой, что те когда-нибудь искренне раскаются, осознав, что нет ничего в мире дороже человеческой жизни.

— А если это отпетый уголовник? — прервал Кируту капитан.

— Надо делать все возможное и даже невозможное, — пристально посмотрел на Езерского следователь, — чтобы человек, казалось бы, и отпетый, не отчаялся, не почувствовал себя окончательно отрезанным ломтем.

— Но суровое наказание зачастую только ожесточает осужденных?

— Наказание, как известно, наряду с элементом кары за содеянное, содержит в себе и воспитательный элемент, — так что будем надеяться, что Коваль исправиться. Ведь он еще очень молод… Кстати, мудрые китайцы отводили наказанию очень важную роль. Так китайский философ Шан Ян писал: «Наказание порождает силу, сила порождает могущество, могущество порождает величие, вселяющее трепет, а величие, вселяющее трепет, порождает добродетель. Итак, добродетель ведет свое происхождение от наказания». Ну, как. Есть о чем поразмышлять? — поднял голову от бумаг следователь. — Считай, что мы с тобой не только наказали зло, но и сотворили добро — посодействовали человеку в том, чтобы он исправился и стал полезным себе и людям.

Кот Шрёдингера

Кирилл Берендеев

^{Кирилл Берендеев}

17 августа 1974 г.

Я открыл дверь и вышел с платформы, погрузившись в полутьму буфета. Дверь хлопнула, заставив вздрогнуть. В лицо дохнуло колким спертым холодком кондиционированного воздуха, сразу напомнившим о больнице. Я остановился, оглядываясь. Хотя и ни к чему. Ведь внутри никого, кроме нас.

У вокзального буфета два выхода, один на перрон, другой, боковой, к подземному переходу. Здание вокзала построено еще лет сто назад, и теперь оказалось окружено путями. А вот внутри вроде ничего не изменилось: та же лепнина, пилястры в виде пухлых амурчиков, плафон со смальтовой мозаикой, изображающий прибытие поезда. Массивная стойка, потемневшая до черноты. И за ней на вращающемся стуле молодой человек, только распрощавшийся со своей девушкой. Она прошла мимо меня, проскользнула, едва не задев, и не обратив никакого внимания. Только махнула рукой и крикнула, чтоб не задерживался. Молодой человек кивнул, придвинул кружку пива и теперь, поглядывая на часы, сидел, отсчитывая бег секунд.

А я все никак не мог преодолеть разделявшие нас летейскими водами три метра пути. Молодой человек будто почувствовал это, поднял глаза, и только тогда я подошел. На ходу подбирая рассыпавшиеся слова.

— Здравствуй, Саша. Что же ты ее бросил-то? — двадцать раз повторенная фраза с хрипом вырвалась из горла. Он недобро посмотрел на меня, вгляделся.

— Вы кто? — не узнал. И то хорошо. Я выдохнул.

— Неважно. Зря ты это делаешь, Саша.

— Что именно?

— Остаешься зря. Думаешь, избежишь своей участи — так от одной уйдешь, к другой придешь.

— Вот не надо мне еще загадок. Вы кто такой? — он оторвался от стойки и развернулся ко мне, ладонями упершись в бедра и пристально разглядывая фигуру немолодого мужчины в потрепанном черном костюме, ни с того, ни с чего, начавшего приставать. Вроде не пьяница, денег не попросит, читалось в карих глазах.

Надо было по-другому начать беседу.

— Сам сейчас поймешь. Зря ты свою красу на поезд отправил, а сам решил остаться. Подожди, дай досказать. Я знаю. И что ты видишь, что с тобой будет, если сядешь на поезд, и что думаешь, если вместо тебя она поедет, ты от себя беду отведешь, а на нее переложишь. Ты вчера утром увидел, что этот скорый запнется на лопнувшем рельсе, первые пять вагонов скатятся с колеи и на полной скорости влетят в реку. Сорок погибших… («Сорок три», — хмуро уточнил мой собеседник) и уйма раненых. Среди них и ты. Калека, который через полгода останется один на один с миром. Без нее. Ты решил переложить беду на свою подругу, как это делал уже не раз. Всегда выходило так, что им почти ничего не доставалось, так, по мелочи. Ты отдал соседу сломанную руку, а он вывихнул палец. А последний раз предавший тебя дружок, и вовсе выиграл в лотерею, когда ты должен был потерять место. Это было месяц назад, да? — молодой человек хмуро кивнул.

— И все же, откуда вы меня…

— Я доскажу, — голос подвел, минутная пауза. Он снова взглянул на часы. — Ты думаешь, что умеешь перекладывать свое будущее на чужие плечи и этим спасаться…

— Стоп! — молодой человек нагнулся ко мне столь резко, что я вынужден был отшатнуться. — Так вы… в двенадцать лет на сеансе гипноза… вы меня… вы из меня это вытащили, так да?

— Что ты помнишь из сеанса? — он резко качнул головой.

— Ничего разумеется, все, что знаю, мне рассказали родители, дома. Я не понимал, почему уходим, было же смешно, я думал, что и сам выделывал какие-то штуки… — все это он выпалил одним вздохом, всхлипнул, переводя дыхание и разом почерневшими глазами уставился на меня. — Вы знали все это, когда вызывали меня на сцену? Знали?

Я покачал головой. Вдохнул и выдохнул. Сколько таких сцен было — потом, много позже. Множество — и ни одной.

А тогда его вызвали на сцену, он очень просился, хотел поиграть на скрипке, на рояле, хотел научиться тому, чего не мог, не знал, ведь вечер сулил немыслимо много. Прославленный маэстро гипноза творит чудеса на глазах почтеннейшей публики. Все, что вы увидите, не волшебство, но сила, заложенная в каждом из вас. Спешите удостовериться, что в вас заложено куда больше, чем вы владеете. Спешите воспользоваться. Вход свободный.

В летний театр пансионата отдыхающих набилось изрядно, все стулья заняты, сидели в проходах, стояли у стен, ждали, затаив дыхание. Гипнолог, как он назвал себя, вышел, сопровождаемый долгими аплодисментами. Тотчас замершими, стоило ему поднять руку. Все ждали чуда, ждали, боясь поверить в него. И он начал творить — легко, непринужденно, будто не принимая участия в чудесах.

Мальчика он вызвал последним. Решил блеснуть, наверное, для самого себя. Поражать и без того пораженный зал уже ни к чему, он и так отдался под власть его чар. Танцующие неумехи, жонглирующие, рисующие, сочиняющие стихи, все это было, было. Хотелось большего.

«Сейчас ты увидишь себя через два года. Скажи, что ты делаешь?».

Мальчик молчал, потом медленно, словно преодолевая внутреннее сопротивление, начал отвечать.

«Я играю с Митькой и Генкой во дворе. У Генки новые кроссовки, с лампочками, он выходит в них только вечером, хвастаться».

«Хорошо. Сейчас тебе не двенадцать, а восемнадцать лет. Где ты, что ты видишь?» — зал замер, предвкушая.

— Так ответьте на мой вопрос, — приказал он. Я куснул губы.

— Нет. Не знал.

— Но все, что со мной происходило, все, о чем я говорил тогда, что это — правда или ложь? Ведь ничего не сбылось, даже Генке не подарили кроссовки, а остальное, это… Слушайте, я с вами лет десять после того сеанса, хотел встретиться, спросить. Сперва, чего ж вы так меня обдурили. А потом, когда вдруг, в восемнадцать… — он замолчал, глаза налились странной чернотой, буквально пожиравшей меня. Я не мог долее смотреть в них, отвел взгляд. И тут же молодой человек схватил меня за рукав пиджака. — Нет уж, раз вы тут, я спрошу. Что это было, ответьте, ведь не просто ж мишура, нелепая шутка, что это было на самом деле?