Напряжение

Олег тщательно осмотрел комнату, однако чужих вещей оказалось меньше, чем он предполагал.

- Хаза-то где еще, а? - спросил он у Говоркова. - Куда остальное добро попрятал? Или продал?

Тот даже не шелохнулся.

- Ну, поехали…

Беклемишев уже привез Ракова и оставил его в камере. Говоркова поместили в другую, самую дальнюю, переселив из нее арестантов-«указников», пребывавших в милиции несколько дней за хулиганство. Гуляшкин уехал в Тосно, где жил Иконников, шофер, помогавший вывозить краденое, и должен был вернуться не скоро.

Как только появился Олег, без промедления начали допрашивать арестованных. Олег, Золина, Беклемишев сидели в разных комнатах, спрашивали и переспрашивали, добиваясь ясных ответов, писали протоколы и вновь задавали вопросы. Потом наскоро, встречались друг с другом, сверяли показания, разбирались в их лживой путанице и устраивали очные ставки.

Приходили свидетели; потерпевшие разглядывали, точно в музее, платья, пальто, платки, столовые ложки, аккордеон, туфли, часы, браслеты и еще всякую всячину, разложенную на столах, находили свое и удивлялись: они считали вещи навсегда потерянными.

Первый день допросов был тяжелым, изнурительным, изматывающим; нервы напряглись до предела - и у тех, кто допрашивал, и у тех, кто, спасаясь, лгал, ловчил, изворачивался или даже молчал. В этой дуэли, как в шахматах, многое зависело от начального хода.

Отправив Говоркова назад, в камеру, после трехчасового бесплодного разговора, Олег вышел в коридор, потирая виски. Его вызвал к себе Буяновский, начальник отдела милиции.

- Ну что там? - спросил он с живостью, едва Олег появился на пороге. - Садись.

- Пока разговоры обо всем и ни о чем. Сначала молчал - ни звука, примерно с полчаса. Потом надоело, стал рассказывать про себя, про деревню, про всех родственников.

- Ничего, пусть выговорится… и все же, я думаю, Раков «расколется» первым. Вот увидишь. Могу на спор.

- Почему?

- Да так… Небольшой секрет… Вот что, Олег, тут мы бумагу одну получили, прочти.

Олег взял тонкий прозрачный листок с приказом. Приказ начинался, как обычно, с констатирующей части. Пробежав глазами без особого внимания эти фиолетовые строчки, Олег перешел к самому существенному. В пятом пункте говорилось, что лейтенанту милиции Кунгурову О. В. объявляется выговор за «недобросовестное отношение к своим обязанностям».

Лицо Олега стало серым. Он кинул приказ на стол, поднялся и сказал сухо:

- Все? Можно идти?

- Что же ты ничего не спросишь?..

- А что спрашивать. Вспомнили! Полгода прошло. Я же тогда только из отпуска пришел. Полесьев прохлопал, а при чем тут я?

Случай был перед Новым годом. Тогда оперативники городского управления раскрыли на Олеговом участке притон. А потом выяснилось, что Женька Полесьев тоже о нем узнал, но разгромить не успел, опоздал.

- Так и Полесьеву тоже выговор. А земля-то чья? Твоя…

Из кабинета Буяновского Олег вышел обиженный и обозленный. Его разозлил не столько сам выговор, сколько сопровождавшая его формула, беспросветно унылая, безликая и универсальная, - «за недобросовестное отношение к своим обязанностям». Он понимал, что существует особый язык приказа, что существует набор общепринятых формулировок, годных на все случаи жизни. Но его оскорбляла примитивность логики: раз прошляпил - значит, недобросовестен. Можно было снести любой упрек, но только не этот, потому что он был несправедлив.

Олегу стало жаль себя. А жалость потянула за собой никчемные мысли: стоит ли мотаться с утра до ночи, думать, нервничать? Ни чести, ни славы, и те же деньги, которые можно заработать на обычном заводе, стоя у станка всего-навсего по семь часов. И тогда можно будет и учиться не спеша, и читать, и Петька…

Четверть часа спустя Олег снова пришел к Буяновскому. Начальник взял рапорт, прочитал его и, перевернув написанным вниз, отложил. Он сам был молод и представлял, что на душе у Олега.

- Мне рассказывали, - сказал Буяновский, - про военный устав одной армии, не помню какой, немецкой или французской, ну, неважно… Так вот, по этому уставу офицеру запрещено накладывать взыскания на провинившегося сразу после происшествия, а только через сутки или двое. То есть тогда, когда улягутся страсти и разум возьмет верх над чувствами. Мудро. Нервозность никогда никому и ни в чем не помогала.. Поэтому возьми свой рапорт хотя бы до послезавтра. Сейчас тебя занозит обида. Сердишься, Ну и не о том думаешь. Надо проще смотреть на вещи. Мы тебя ценим и, конечно, будем всячески препятствовать твоему уходу.

- Цените? Цена мне грош, если я недобросовестный. Где же здравый смысл?

- Ну, предположим, формулировка ошибочная. Что тебе-то? Это никуда не идет, ни на что не влияет. Будь ты выше этого. Ведь ты работаешь не за чины и ордена и не ради каких-то там особых, бешеных денег. Этот приказ носит прежде всего воспитательный характер для других, а не только для тебя… А ты раскроешь преступление, и выговор снимут.

- Не знаю, что это за воспитание. После этого я лучше работать не стану. И я не манекен для воспитания других, а человек, и хочу, чтобы уважали мое человеческое достоинство. Хотя бы за то, что я работаю не за чины и ордена. - Олег взял рапорт, сложил его вчетверо и вышел.

Разговор с Буяновским не облегчил его состояния. Он по-прежнему чувствовал себя оскорбленным, несчастным и одиноким, и ему захотелось сесть и разреветься, растирая кулаками слезы по лицу, как в детстве. И чтобы его поцеловала в макушку мама. Тут он вспомнил, что в кармане у него лежит листок с номером Тамариного телефона. Если б ему удалось поговорить с ней, думал он, хоть о каких-нибудь пустяках, стало бы легче.

Забравшись в пустую комнату, Олег пододвинул к себе телефон и, страшась подспудно чего-то, крутанул упругий диск. «Ти-и… Ти-и…» - отрывисто пищало в трубке. И где-то далеко-далеко повторялись те же тонкие звуки: «Ти-и… ти-и…» Никто не подходит. Неужели нет дома? Или не тот телефон? Могло справочное напутать?

- Я вас слушаю.

Оказывается, дома. Но это не она. Голос пожилой женщины. Мать? Или соседка? Какая у них квартира? Отдельная или коммунальная? Как лучше спросить? Тамару или Тамару Александровну?

- Могу я попросить к телефону Тамару?

Сейчас она скажет: «Одну минутку», оставит на столе трубку и крикнет так, что будет слышно: «Тамара, тебя к телефону». И подойдет она…

- Тамару? Ее нет дома. А кто ее спрашивает?

Ну вот… Как же так?.. Вдруг эта женщина ошибается? Неужели нет дома?.. Кто спрашивает? Олег? Да запомнила ли Тамара его имя.. Ах, да какая теперь разница.

- Один ее знакомый… Но вы не беспокойтесь, я позвоню в другой раз.

Никогда она не догадается, и никто не догадается, как она была ему сейчас нужна!

Олег нащупал пальцем блестящий пенек, нажал на него, а трубку все еще держал в руке. Вот и все… Генка говорил однажды, что у каждого человека тринадцать раз в году бывают черные, злые «чертовы дни», дни, когда невезения следуют за неудачами, а неудачи за невзгодами… И существует только один-единственный способ избавиться от такого дня - лечь как можно скорее, спать и не просыпаться до утра.

И правда, уйти бы сейчас домой, плюнув на все…

Беклемишев в накинутом на плечи пиджаке расхаживал по комнате, положив руки на бедра, и что-то тихонько насвистывал. Когда Олег вошел, он, взяв его за плечи, сказал:

- Давай-ка поговорим сейчас на пару с Говорковым. Посмотри, какая любопытная деталь в показаниях Ракова. Пусть Говорков повертится, - и пододвинул ему протокол. - Как считаешь?

Олег сел, начал читать, но с трудом улавливал смысл записей и никак не мог перевернуть страницу.

В дверь осторожно постучали.

- Да, пожалуйста, - сказал Беклемишев.

Щелкнул замок, Олег услышал:

- Ты что хочешь, мальчик?

Олег поднял голову и увидел Петьку, который манил его пальцем. Он удивился: Петьке было строго-настрого запрещено приходить в милицию и звонить по телефону без надобности.