Напряжение

У них за стеной (дверь была заколочена и оштукатурена) поселились двое - мать с дочерью. Вскоре дочь соседки вышла замуж, а в начале войны она родила девочку - Тоську. Отец Тоськи так и не вернулся с фронта, а мать погибла под развалинами чужого дома. Девочку кое-как вы?ходила хромая, набожная бабка, не без помощи Нины Филаретовны и Максимовны. С бабушкой Тоська и жила до тех пор, пока не похоронила ее.

До самой смерти старуха мечтала, чтобы Олег женился на Тоське. И одно время казалось, что так оно и будет. Они ходили на танцы в Мраморный зал и в кино на поздние сеансы, ездили в залив на теплоходе провожать белые ночи, а зимой целовались в парадной, погасив свет на всей лестнице.

Но как-то раз, открыв на звонок дверь, Олег увидел мужчину с седыми висками. Он был красив, прекрасно одет и держал в руках роскошный букет пионов - белых, розовых и пурпурных. Он довольно бесцеремонно прошел мимо оторопевшего Олега к Тоське. На следующий день он появился снова, и опять с букетом. По вечерам они уходили куда-то, и Тоська возвращалась поздно нарядная, возбужденная. А спустя некоторое время она объявила Олегу с напускной беспечностью, что ей сделано предложение и она сказала «да».

Прожив полгода, зиму, мужчина с седыми висками уехал в какую-то командировку и исчез. Спустя еще полгода Тоська получила от него письмо.

Чудовищную измену и коварство (иначе он не называл Тоськино поведение) Олег переживал недолго, но тяжело. Он был подавлен и вынашивал планы мести: не разговаривать с обоими, не замечать их; вызвать на ссору красавца жениха, подраться с ним и испортить ему шикарный костюм; наговорить Тоське грубостей, обидеть и оскорбить ее… Ни один из пунктов выполнен не был. Он подумал, что это мальчишество, а его планы - планы любого обиженного человека. А он не любил делать то, что делали все. В конце концов он решил не выдавать своих чувств и никому ничем не напоминать о былом. Это ему удалось, а работа, на которую он только что поступил, увлекла, захватила его и помогла забыть неприятности.

Хотя что-то все же осталось…

Кровати Олега и Тоськи разделяла лишь перегородка. Иногда по ночам он слышал голоса молодоженов и не спал, кусая губы и злясь, что никак не соберется переставить мебель в комнате.

Мебель оставалась на прежних местах со дня смерти матери. Да и вообще Олег не помнил грандиозных передвижений обстановки. Он всегда спал здесь, на этом месте, ногами к простенку. Если бы сейчас было светло, он видел бы висящую картину, странную и неизвестно каким образом оказавшуюся в их доме. Только недавно узнал, что это Чурлёнис. Конечно, это был не сам Чурлёнис, а копия его «Сонаты Солнца». Может быть, копию писал отец? Как-то не приходило в голову спросить об этом. Мать говорила, что в молодости отец писал маслом этюды, но потом забросил. Олег никогда не видел его рисующим.

Отец умер, когда Олег уже был не маленьким: ему шел тринадцатый год. И все же он почти ничего не знал о своем отце.

Ему было известно лишь, что он инженер и работает на каком-то заводе. Олегу этот завод представлялся чем-то похожим на огромную автомобильную мастерскую. Он все порывался спросить, что они делают на заводе, но страшился мрачного, угрюмого вида отца. Отец часто уезжал в командировки, и мать плакала в его отсутствие. Когда же он возвращался, они о чем-то говорили по ночам, иногда настолько громко, что Олег просыпался и видел, что мать опять плачет и просит о чем-то отца. Олег любил мать, но не мог понять ее слез. Он вообще многого не понимал: в их семье было немало загадок. И только став взрослым, Олег начал кое в чем разбираться.

Запомнилось одно лето. Петьки еще не было на свете. Отец пришел с работы против обыкновения днем, необычно оживленный, и велел матери собираться в отпуск. На следующий день они уже ехали в поезде на Рыбинск, а еще через два дня плыли на колесном пароходе «Вера Засулич» вниз по Волге. Олегу все было в диковинку. Он облазил каюту, поднимал и опускал желтые деревянные жалюзи, носился по палубе, заглядывал в машинное отделение, потом мчался в салон… И не хватало времени смотреть на заросшие деревьями пушистые горы, на стада, дремавшие у воды, деревушки…

Они сошли на пристани в Мариинском посаде, и загорелый старик-чуваш, не торгуясь, отвез их на лодке в ближайшую деревню. Олегу казалось, что ничего прекраснее этой деревни не существует на свете, хотя это была самая обыкновенная русская деревня. Она была зелена, потому что у каждого дома рос яблоневый сад; по улицам ходили вперевалку гуси, шипели на пробегавших мимо кошек и щипали мягкую, кудрявую травку, по которой приятно было бегать босиком; поросята терли бока о пересохшие серые бревна старых амбаров…

Каждое утро, запасаясь ватрушками, молоком, крутыми яйцами и всякой другой снедью, Кунгуровы стаскивали в воду лодку и плыли на другую сторону Волги, на пески. Отец сооружал тент из простыни и весел и садился с удочкой или забрасывал спиннинг; Олег помогал ему, ловил ради забавы мальков линялым марлевым сачком. Иногда они все - отец, мать и Олег - ложились спиной на горячий песок и загорали, слушая, как кричат и суетятся чайки: «Три-ар-рр! Три-ар-рр!..»

«Как хорошо-то, Вася!» - говорила мать. Олег видел, что она счастлива покоем отца, тишиной, природой.

Отец был ласков, добр, но по-прежнему молчалив. Они с Олегом копали колодцы, разводили костры, ловили бабочек, плели из ивняка корзины. А один раз отец смастерил змея с длинным хвостом из мочалки. Олег прыгал в восторге на одной ножке вокруг отца и выпалил вдруг ни с того ни с сего:

«Пап, если бы всегда ты был такой!»

«Какой, сынок?» - не понял отец.

Но Олег так и не смог объяснить. А отец погладил его по выгоревшим волосам, потом прижал к себе и крепко поцеловал…

Путешествие это - единственное в жизни Олега - оставило в памяти у него такое впечатление, что при первой возможности он решил повторить его с Петькой. На Волгу они тогда не смогли поехать, - доро?га была для них слишком дорога?, - и они отправились на Карельский перешеек, на Вуоксу. Там Олег вытянул на спиннинг четырехкилограммовую щуку, и с тех пор Петька бредил спиннингом и летним дикарским биваком.

Олег повернулся на живот, подбив под голову теплую слежавшуюся подушку. У него и в детстве случалась бессонница, когда задавали слишком много уроков и приходилось сидеть до полуночи. Он знал: в таких случаях лучше всего считать и стараться увидеть цифры, произнесенные в уме. Раз, два, три, четыре… восемь… двенадцать… Ни о чем не думать, только цифры, только цифры… восемнадцать, девятнадцать… Появилась вместо цифр Тоська, такая, какой она была тогда утром, в ванне… Двадцать четыре, двадцать пять… А все-таки она, наверное, жалеет, что так у нее получилось. И не прочь вернуть старое. «Я только один раз провожала белые ночи, помнишь - с тобой? Какая прелесть! Я бы еще с удовольствием прокатилась бы по заливу»… - «Кто же тебе мешает? Катайся»… Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре… Вот с Тамарой я поехал бы куда угодно!.. Тамара!.. Тридцать девять, сорок, сорок один… Прийти к тете Люде и сказать: «А знаешь, я женюсь. Я же тебе сказал, что предупрежу…» Бедная тетя Люда, здорово, видно, она расстроилась из-за Ганночкиного мужа. Надо будет съездить к Смородину… Интересно, Смородин женился на этой, смешливой?.. Вот на кого он похож, на Беклемишева! А я все думал, кого он напоминает… Беклемишев все же решил действовать по-своему! Пусть, но к Говоркову он так или иначе придет, с другой стороны… Ни о чем не думать, ни о чем… Только цифры, только цифры… На какой я остановился? Сорок восемь? Или нет, пятьдесят восемь? Лучше начать снова… Раз, два, три…

Сон не приходил. Олег открыл глаза. Окна стали сизыми, проявились предметы… Он встал, сердясь на себя, прошелся по комнате, поправил одеяло на посапывающем Петьке и погладил брата…

Озябнув, он снова лег и вскоре почувствовал, что засыпает.

Глава четвертая

1

Разговаривая с дружинниками «Искры», Олег, среди прочего, услышал такую историю: однажды шлифовщик девятого цеха Раков пришел на работу навеселе и поспорил с соседом по станку на «маленькую», что разобьет кувалдой свои ручные часы. Рабочие встали в кружок. Спор был смешным и необычным. Раков вынул из кармана «Салют», дал всем послушать, что часы ходят, положил их на наковальню, размахнулся и ударил… Затем вынул другие и начал спорить, уже на «сто грамм», что и их расшибет.