Современный польский, чешский и словацкий детектив

И потому, что капитан все время улыбался и щурился, невозможно было понять, серьезно ли его нравоучение. Фамилия капитана — Шимчик. Лицо широкое, серые глаза глубоко посажены. Через десять месяцев ему пора уходить на пенсию. Шимчик страстный рыболов. Хотя добыча обычно оказывается ничтожной, он так объясняет свое увлечение: «Главное — посидеть у воды. Прохлада, уединение, травка…»

— Если вам интересно, подождите. Думаю, Лазинский вот-вот объявится. Возможно, порадует массой приятных новостей.

Бренч легко распознал иронию: эти двое всегда друг друга терпеть не могли, да и не скрывали этого; про их соперничество знали многие, знал и лейтенант Бренч, только начавший службу.

Шимчик не ошибся. Через несколько минут ввалился, не поздоровавшись, толстяк — капитан Лазинский.

— Все в порядке, — изрек он с наигранным добродушием, — ну и материальчик, я вам доложу!

— Вы это о чем? — Шимчик смерил его холодным взглядом. — Вы же должны были поторопить их с фото!

— Я так и сделал. — Короткая пауза. — Но потом к телефону подошел сам полковник Вондра. Лично. — Лазинский плюхнулся в кресло. Оно было обито черной клеенкой и помнило лучшие времена. Пружины жалобно застонали. — Полковник справлялся о вашем здоровье и приказал… — Тут Лазинский выразительно взглянул на Бренча. — Это конфиденциально, приказано сообщить только майору и вам.

— Майору уже сообщили?

Лазинский кивнул и достал блокнот. Шимчик сказал Бренчу:

— Благодарю вас, товарищ лейтенант, вы свободны. — А когда они остались вдвоем, спросил: — Что-нибудь серьезное? Насчет Шнирке, да?

— Отчасти. Но серьезного ничего, чепуха какая-то. Вы помните Голиана с химического? Инженер, товарищ капитан, дело давнее, ad acta [11]. В пятидесятом, кажется, удрал в Баварию, потом, раскаявшись, вернулся, отбыл наказание, вышел, тут у нас получил работу, и мы за ним… Иногда вы, другой раз я, как приказывал Швик. За этим парнем нужен был глаз.

— Конечно. Тогда так было заведено. Чего смеетесь? Что в этом смешного?

Лазинский действительно смеялся. Смеялись щеки, смеялись голубенькие глазки, розовые губы и двойной, казавшийся всегда замасленным подбородок. Потом, посерьезнев, он сказал:

— Его раскаяние было камуфляжем. Чтобы мы не отгадали, кто он на самом деле.

— Ну и кто же он?

Лазинский достал пакетик с леденцами и сунул в рот ярко-красную малину.

— В Мюнхене его завербовали работать против нас, это случилось в конце его эмиграции, он тогда был без денег, нигде не служил, к тому же его бросила жена. Он отчаялся, запил и, видимо, с кем-то поделился, что охотно вернулся б домой. Об этом узнали и взяли его в оборот, он долго отказывался, потом согласился, чтоб эти мерзавцы оставили его в покое. Его обучили, дали фальшивые документы, по которым он проехал через Берлин и ГДР к нам. Билет у него был до Брно, но в Усти-над-Лабем он из поезда выскочил и прямо к нам, в госбезопасность! Рассказал все, что с ним произошло, его отвезли в Прагу, там он попал к Вондре. Повторил все, что сказал в Усти, и подробно описал агентов, с которыми встречался в Мюнхене. Некоторые из его сообщений и подпольных кличек для наших были тогда сенсацией, проверили — инженер в это время сидел, — выяснилось, что не врет. Это его заслуга, что нам известен хотя бы тот же Шнирке, что он ас и что начинал Шнирке под именем Ба?ранок. Незадолго до того, как его познакомили с Голианом, Шнирке-Баранок был дважды заброшен к нам. Наши знают его агентуру. Пока она большого интереса не представляет, и потому у нас терпеливо ждут подходящего момента, чтобы всех их взять. Ну, а Шнирке тем временем вербует других… Интересно, а?

— А зачем он сейчас здесь?

— Да кто ж его знает. Полковнику пока не известно.

— Но что Шнирке явился, это точно?

— Предполагают, что да. Шнирке в последнее время сидел в Мюнхене как пришитый. И вдруг — исчез оттуда. Больше полковник мне ничего не сказал, хотя я интересовался деталями… — Лазинский проглотил леденец и спрятал пакетик. — Может, он считает, что нам и не надо все знать?!

— А может, и сам знает не больше. — Шимчик отхлебнул кофе. — Для чего он рассказал вам о Голиане?

— Мы должны показать ему фотографию Шнирке.

— Эти фото разослали повсюду. И туда, где никакого Голиана нет, — тоже. Если телекс, конечно, не врет…

— Нам послали два фото. Те, что получат другие, сделаны в сорок восьмом, тогда Шнирке был еще молод. Мы же получим еще и прошлогоднее фото, групповое: речь идет о фото моментальном — несколько человек выпивают в какой-то пивнушке. Изображение — отвратительное. Во-первых, темное — была уже ночь и фотограф работал без вспышки, во-вторых, он снимал под неправильным углом. Предполагаемый Шнирке снят в профиль, видны лишь часть подбородка, лоб и нос, рта не видно.

— Значит, Голиан должен подтвердить, действительно ли это Шнирке?

— Да.

— Он не специалист и может полагаться лишь на свою память.

— Хотя бы это, — усмехнулся Лазинский. — Эксперты — их четверо — во мнении разошлись. Двое утверждают, что Шнирке, двое отрицают.

— Фото уже высланы?

— Прибудут скорым двадцать два двадцать.

— Когда вы хотите встретиться с Голианом?

— Завтра утром, чтоб поскорее дать Праге ответ.

— Где намечена встреча?

— А что? Хотите присутствовать?

Лицо Шимчика осталось равнодушным. Вокруг лампы жужжа кружилась муха, на францисканском и лютеранском костелах дружно пробило без четверти час.

— Мы еще не договаривались. — Лазинский закрыл блокнот и поднялся.

3

Голиан взглянул на часы: тринадцать тридцать шесть. «Время контроля, — подумал он, — сперва в аудиторию D, проверить… Нет, нет, никакого контроля, никакой аудитории D, это важнее». Он усмехнулся: «Это!» Усталый и бледный, он поднял руки и прижал пальцы к глазам. И тут почувствовал, что у него болит голова, лицо, глаза… Много курил: пятнадцать сигарет или все двадцать пять? В полдень звонил Лазинский, тот, из госбезопасности, утром Бауманн, потом металлическая пластинка, стрелки, указавшие «максимум». Вот и получается максимум перенапряжения, отсюда истерика, устроенная Стеглику, — секундное облегчение, «высказался», выпустил пар, а тут еще подвернулась палатка с вывеской «Закуски» и тополя. Ему казалось, что вот-вот разразится гроза, сверкнет молния… Но молния не сверкнула и гром не грянул, удар был мягким, как снежная лавина. Хорошо, хоть Сикора был неподалеку — последнее время все спешат к Бауманну или от Бауманна. И он сегодня уже два раза был у него, первый раз застал, второй — нет. Пойти в третий: он у себя или вышел? Ждет, что я клюну? Ключ от сейфа…

Голиан опустил руки и отошел от окна. Пододвинул телефон и набрал 06.

— Товарищ директор? Добрый день, можно к вам зайти? Прошу вас, всего минуту. Очень прошу… Спасибо. Иду.

Голиан вздохнул и поспешно зашагал к выходу.

Кабинет Бауманна был на том же самом этаже, где кабинет директора. Голиан постучался. Ответа нет. Он вошел и достал из сейфа папку, запер его и только тогда огляделся: беспорядок, разбросанные бумаги… «Здесь мы с ним когда-то сидели, пили крепкий, несладкий чай. Старик шутил, он был сама доверчивость… Но хватит, директор Сага ждет».

Ровно в два завыла сирена. Неизвестный поднялся со скамейки (стрекоза улетела, черешни съедены), взял свой портфель и плащ и направился к воротам химзавода. Пот лил с него градом, но он радовался: конец ожиданию. Еще несколько минут, потом обед и… Он повторял про себя: 29343. «Ну, скажем, в половине третьего, между половиной и без четверти четыре состоится разговор; еще часть дела с плеч долой. Если все это вообще можно назвать делом: тягомотина, будничная серая нуда».

Неизвестный, однако, не скучал. Он с интересом наблюдал за людским потоком. Спешащие люди обходили его справа и слева, мужчины и девушки, джинсы, пестрые рубашки, темные очки, обрывки фраз…