Драматург

Один из них начал колотить в окно локтем. Мать раздраженно произнесла:

— Ради всего святого!

Она вышла, попросила парней переместиться подальше. Обычно на этом бы все и закончилось. Но тот, который колотил локтем, крикнул:

— А пошла ты, старая сука!

Сидящий в кресле отец выпрямился. Он мельком взглянул на меня, но я успел разглядеть глубокую тоску в его глазах. Я же ожидал, что он впадет в ярость.

Мать влетела в комнату:

— Ты слышал, как этот щенок меня обозвал?

Отец встал и в одних носках пошел к лестнице.

Мать крикнула:

— Что ты за мужчина?

Я знал, он пошел, чтобы надеть ботинки. Она же, как всегда, совсем его не понимала. Через минуту он спустился вниз — лицо у него было каменное, — открыл дверь, вышел, тихо закрыл дверь за собой. Через окно мы видели, как он пробрался через толпу, подошел к тому парню, который работал локтем, и спросил:

— Что ты сказал моей жене?

Парень повторил, нагло глядя на отца. Я увидел, как отец вздохнул, пожалуй, даже услышал. Затем его тело напряглось, направив всю силу в правую руку, и раз — он завалил этого малого, как телка. Он посмотрел на скорчившуюся фигуру у своих ног, вроде как принял мучительное решение, и повернулся, чтобы уйти.

Банда парней молча расступилась, чтобы пропустить отца. Он вошел в кухню, открыл кран с холодной водой. Вода начала смывать кровь с разбитых костяшек пальцев. Он очень обеспокоенно взглянул на меня и сказал:

— Джек, это реакция, но это ни в коем случае не решение.

Тогда я с ним был не согласен, и я не согласен с ним сегодня. Больше бы таких ударов, и воздух был куда чище.

Говорливого парня звали Ниалл О'Ши. Отец сломал ему челюсть. Но никаких последствий не было, по крайней мере легальных. Если не считать высказывания моей матери, сказавшей: «Это что еще за дела?»

И еще та цена, которую заплатил отец. В последующие годы я часто встречал Ниалла, и тот робко мне улыбался. Когда я был молодым полицейским, работал в ночную смену в Портумне, мне дали четыре дня выходных, которые я провел в пабе в Вуд-куай. Я столкнулся с Ниаллом в переполненном зале, и он купил мне пинту. Он занимался строительным бизнесом, неплохо зарабатывал, на круг, как он выразился.

— Ты в курсе, что у меня челюсть полгода держалась на проволоке?

Я уже здорово набрался, но еще не настолько, чтобы получать удовольствие от такого разговора. Поэтому только сказал:

— Вот как.

Ниалл кивнул и продолжил:

— Питался через соломинку, и, веришь ли, боль была жуткой.

Я безразлично пожал плечами, он крикнул, чтобы принесли еще пива, и сказал:

— Твой старик, он точно умел вдарить.

Подходящая эпитафия.

То был последний раз, когда я видел Ниалла. Еще я припоминаю, что в том пабе пел очень плохой певец, который просто уничтожил «Маршин Даркин» Джонни Макивоя. Хотя эта песня полное дерьмо, ее и уродовать не надо. Над доками в Голуэе возвышается огромный кран, который вот уже много лет портит пейзаж. Кран видно из любой точки в городе, и служит он признаком так называемого городского обновления. По прошествии нескольких лет после нашей встречи Ниалл залез на этот кран и прыгнул. Он плохо выбрал положение и попал не в воду, а на бетон. Пришлось соскребать. С той поры я не могу слушать Макивоя, хотя он ни в чем не виноват. Такова уж ирландская логика: никогда не складывается.

Я рассказываю обо всем этом для того, чтобы показать, как я был занят. Если бы я мог рассуждать разумно, я бы задумался, почему Энн назначила мне свидание ночью и в таком странном месте — автобусном парке? Я вышел из комнаты, повторяя, как мантру, слова Эмили Дикинсон:

— Сердце хочет того, что хочет.

Иначе ему безразлично.

Ну да.

Миссис Бейли всплеснула руками:

— Бог ты мой, будь я на пятьдесят лет моложе, я бы вас не выпустила.

Я судорожно сглотнул и отшутился:

— Увы, с такой женщиной мне не справиться.

Она рассмеялась от души. Вы видели женщину, прожившую восемьдесят лет, которая стала свидетелем того, как ее кричащую от ужаса страну волокли в зажиточность и как разрушили почти все, во что она верила? Миссис Бейли проводила меня типичной фразой довольной ирландской женщины:

— Так держать.

Укутанные теплом, эти слова отправили многих ирландских мужчин в ничего не подозревающий мир. Я готов поклясться, что, пока я шел по краю площади, мой шаг стал упругим. Обе мои ноги шагали бодро и весело.

Я добрался до Фэйер-Грин и подошел к тому месту, где парковались дублинские автобусы. Энн нигде не видно. У стены стояли два автобуса, между ними было небольшое расстояние. Я пошел вдоль одного автобуса и наткнулся на мужчину, загораживающего мне путь. Он был крупным, одет в спортивный костюм, в левой руке зажата хоккейная клюшка. Мужчина улыбнулся, но не весело, а с явным злорадством.

— Тим Коффи.

Он кивнул и сказал:

— Моя жена не придет. Обидно, ты так вырядился, даже гребаный галстук нацепил. Собирался куда-нибудь ее повести? И после трахнуть? Такой у тебя был план?

В уголке его рта скопилась слюна. Я попытался припомнить, что я о нем знаю. Когда меня выперли из полиции, Коффи был сержантом. Уже тогда он отличался жестокостью. Даже в случае самых незначительных нарушений пускал в ход кулаки. Полицейские менялись, будучи под постоянным наблюдением прессы и общественности, старались вести себя приличнее. Но такими парнями, как этот Тим, пользующимися жесткими методами, втайне восхищались и всегда их покрывали. К тому же он был неплохим хоккеистом, даже играл в серьезных командах. Но и в спорте его норов быстро привел к завершению карьеры.

Я слегка развел руки ладонями вперед, желая показать, что я не хочу никаких неприятностей.

Коффи взмахнул клюшкой и попал мне по правому колену. Боль пронзила меня сразу, страшным жаром окатив мозг и пообещав: «Будет чертовски больно».

Так и вышло.

Я рухнул на землю у автобуса. Увы, не могу сказать, что вел себя как мачо и лишь стиснул зубы. Нет, я взвыл, как шотландская плакальщица. Коффи снова взмахнул клюшкой и раздробил мне переносицу. Кровь ручьями потекла на белую рубашку. Он отбросил клюшку, наклонился и сказал:

— Я предпочитаю действовать руками.

И он начал меня бить. Я чувствовал его дыхание. Он наверняка обожрался карри и запил «Гиннесом» и «Джеймсоном». Меня стошнило, и я потерял сознание. В памяти осталось только одно — что ногти у Коффи были омерзительно грязные, грязь въелась навечно, и я подумал: «Мерзкий ублюдок».

Я открыл глаза и поморщился, ожидая боли. Но ничего не почувствовал. Однако не мог пошевелиться, как будто меня упаковали в кокон. Когда я начал соображать, то понял, что нахожусь в больнице, а солнце светит в окна. Слух ко мне еще не вернулся, и я смотрел вокруг в полной тишине. Палата была огромная, рассчитанная коек на пятнадцать, и медсестры, посетители и пациенты шевелили губами, произнося слова, которые я не слышал. Я попытался сесть, и тут будто щелкнули выключателем — я начал слышать.

Чересчур хорошо.

Звуки наваливались на меня, как из стереоколонок, как волна ужаса. Я попытался закрыть уши.

Появилась медицинская сестра и сказала:

— Пришли в себя.

Она взбила мои подушки, потому что у медсестер моральная обязанность проделывать это двадцать раз на дню, и проговорила:

— Лежите спокойно, не волнуйтесь, я позову врача.

О чем волноваться, черт побери? Медсестра вернулась с крошкой, будто только что побывавшей в «Бейуотч». Я не шучу, на этом докторе был форменный халат, но все остальное — последний писк моды. Кроме того, на вид ей было лет шестнадцать.