Три суда, или убийство во время бала

С. Панов

ТРИ СУДА, ИЛИ УБИЙСТВО ВО ВРЕМЯ БАЛА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СУД ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

I

БАЛ

Я у же ложился спать, в надежде отдохнуть после нескольких часов усидчивой работы, как кто-то постучался ко мне в дверь.

— Кто там? — спросил я.

— Частный пристав Кокорин! — отозвался голос из другой комнаты.

Удивленный таким поздним появлением лица, с которым я обыкновенно виделся по утрам и только по служебным обязанностям, я предположил, что ему не просто вздумалось побеседовать со мною. Я накинул на плечи халат и отомкнул дверь.

Кокорин вошел с видом человека, сильно озабоченного.

— Уже первый час ночи, — сказал я ему. — Что за причина вашего посещения? И чем могу служить?

— Извините, дело спешное, я являюсь сюда по приказанию полицеймейстера…

— Да прежде скажите, как вы прошли к моей комнате? Я не слыхал звонка.

Привычный, по моему званию, к беспрестанным происшествиям, я не горел особенным нетерпением немедленно узнать, в чем дело.

— Слуга ваш забыл запереть двери…

— Понимаю. Прошу садиться. Вы говорите — вас прислал полицеймейстер?

— Он приказал доложить вам об ужасном происшествии. У Русланова на балу убили дочь его, девицу Елену Владимировну…

— Может ли быть? Когда?

— Полчаса назад.

— Убийца задержан?

— Убийца неизвестен. Вас все ждут. Мы и протокола не составляли. Полицеймейстер распорядился, чтобы никого не выпускали из дома до вашего прибытия. Я приказал заложить экипаж.

Пока я одевался, пока секретарь мой собирал в портфель канцелярские принадлежности, частный пристав рассказывал:

— Сегодня у Русланова бал по случаю помолвки его дочери. Гостей собралось много; там теперь весь город и все уезды.

— Дочь Русланова должна была выйти, кажется, за Петровского? — спросил я.

— Так точно. Он там же. В разгаре танцев невеста почувствовала себя дурно и пошла в свою комнату освежиться.

Не прошло пяти минут, как раздался крик. Петровский и многие из гостей бросились к ней… Ее нашли на кушетке умирающею…

— Что она: отравлена, задушена?

— Зарезана.

Я пожал плечами.

— И никаких следов?

— Никаких! Сколько я мог понять из слов полицеймейстера, который был на балу, — никаких!

Пришли доложить, что экипаж готов, и мы отправились. Скоро лошади остановились в одной из соседних улиц, около подъезда большого дома, из окон второго этажа которого лился яркий свет. Мы заметили несколько лиц, прислонившихся к стеклам и, вероятно, нетерпеливо ожидавших моего приезда; швейцар отворил двери.

Я поднялся по лестнице, богато изукрашенной и уставленной растениями. На верху ее стояло несколько мужчин во фраках. Увидав металлические пуговицы моей форменной одежды, один из гостей быстро удалился, но не успел я дойти до бальной залы, как удалившийся возвратился снова под руку с полицеймейстером, полковником Матовым.

Этот последний, пожимая мне руку, сказал:

— Ну, Иван Васильевич, и голову потеряешь! Что за причина: ничего понять нельзя! Во всем городе все тихо и смирно, и вдруг, где же? — на балу — убийство! Среди многочисленного собрания! И концов нет…

— Пока за мной ездил Кокорин, вы ничего не смогли разузнать?

— Ничего.

— А гости не разъезжаются?

— Я просил всех обождать вашего приезда; кто знает, не окажется ли между ними виновного.

Мы шли по зале. Целый рой дам в бальных туалетах мелькал перед моими глазами. Иные ходили взад и вперед; другие сидели или стояли.

Мужчины, густою толпою собравшись в кружок, передавали друг другу свои предположения насчет таинственного происшествия. Музыканты сошли с хоров и чего-то ожидали. На лицах мужчин я видел любопытство, на лицах дам — недоумение и ужас. Ко мне подошли несколько человек мужчин, прося освободить дам от тяжелой необходимости дожидаться составлении какого-то акта, до которого им нет дела.

Я соглашался внутренне со справедливостью такого требования. Но, во-первых, мне еще ничего не было известно, и Матов мне ничего не передал о своих распоряжениях, кроме того, что все выходы из дома заняты городовыми, а между посетителями могли быть свидетели, показание которых представило бы существенную важность для начала следствия; во-вторых, такое распоряжение входило в состав не моих, а полицейских функций; а потому я попросил адресовавшихся ко мне обратиться к полицеймейстеру. Но этот последний уже ушел за понятыми, без которых, как известно, не совершаются осмотры.

— Где хозяин дома? — спросил я.

Мне ответили, что он, вероятно, возле трупа. Несколько мгновений я и секретарь мой оставались в недоумении, не видя никого, кто бы показал нам, где находится убитая. Один из слуг указал, наконец, дорогу. Проходя через гостиную, я заметил девушку, лежавшую в обмороке на кушетке. Это была одна из ближайших подруг покойной, около нее суетились несколько человек.

Пройдя сквозь ряд комнат, мы дошли, наконец, до запертой двери. Комната, в которой мы находились, была совершенно пуста. Я постучал в двери, но никто не отзывался. Слуга объяснил, что следующая комната есть именно та самая, в которой нашли Русланову убитою. Я повернул дверную ручку.

— Полиция! Боже мой, Боже мой! — раздался слабый женский голос. — Зачем тревожат нас в такую минуту!

Это говорила мать убитой.

Бальное платье ее было изорвано и в крови. Она стояла на коленях, прислонившись головою к кушетке. Полнейшее отчаяние выражалось на ее лице. Кушетка помещалась как раз против дверей, в которые я вошел. Комната освещалась слабым светом висячей лампы с розовым колпаком. Вся она была заставлена диванами, креслами и растениями. Направо и налево было по одной запертой двери. Позади кушетки было растворенное окно, выходившее в коридор. На сажень от этого окна в самом коридоре было другое окно, открытое в сад; других окон, выходящих на улицу или во двор, в этой комнате не было, и днем она освещалась через стеклянный потолок.

Я несколько мгновений оставался в недоумении, куда направиться. Мать убитой указала мне головою на правую дверь. Я очутился тогда в коридоре, увешанном портретами и освещенном рядом висячих ламп. Налево, почти в самом конце коридора, я увидал старика, лежавшего в креслах. Руки его были скрещены на груди, а голова свешена вниз. Лицо было покрыто смертельной бледностью; седые волосы спускались на лицо в беспорядке. Перед ним была запертая дверь.

Я слегка коснулся его плеча. Мы были знакомы — это был сам Русланов. Он меня узнал и, приподнявшись с кресел, сказал мне укоряющим голосом:

— Наконец-то вы приехали, господин судебный следователь! Посмотрите, что случилось! Боже мой! Боже мой! Вы должны раскрыть это дело. Не жалейте денег на сыщиков, но непременно раскройте злодеяние! — Он зарыдал и снова опустился в кресла.

Я старался успокоить старика и добиться от него какого-либо практического указания. Русланов только делал угрожающие жесты и клялся отомстить убийцам; к нам подошел полковник Матов, за которым следовали несколько мужчин.

— Вот, — сказал он, — понятые; я играл с ними в карты в кабинете хозяина, когда раздались крики.

— Где убитая? — спросил Матов.

— Вот тут! — показал старик отец, толкнув ногою дверь, перед которою мы стояли.

То была комната его покойной дочери. У образов горела Лампада. Мебель была в беспорядке. За столом сидел городской врач, подле которого стояли две горничные. Мне указали на ширмы.

— Умерла? — спросил я.

Врач сделал утвердительный жест.

На постели за ширмами лежал труп, накрытый простынею.

Русланов удалился, рыдая.

Я приступил вместе с доктором к судебно-медицинскому осмотру тела. С трудом я узнал лицо Елены Владимировны. От ее прежней красоты остались лишь необычайной длины белокурые волосы, которые, бывало, волнами и кольцами падали на ее мраморные плечи. Лицо и шея были залиты кровью. Кровь смыли. Отвратительная рана зияла на шее. Края прореза, вершка в три длиною, были узки. По-видимому, она была зарезана острым ножом. Кроме того, правая бровь ее была наполовину отрезана.