Три суда, или убийство во время бала

Мне до того надоели все эти расспросы, что я заперся у себя дома и никуда не выходил.

День проходил за днем, а дело ни на шаг не подвигалось. Ни следственные осмотры, ни допросы, ни полицейские разведывания и розыски — ничего не помогало. Кокорин все так же ежедневно приходил ко мне, но уже все предположения его были высказаны, обдуманы и пересужены. Воображение его все рисовало ему где-то скрывающегося убийцу с порезанной рукой. Но напрасно расспрашивал он докторов и аптекарей, ни от кого для раненой руки за помощью не присылали. А между тем, как наши усилия оставались тщетными, между тем, как я, к ужасу моему, уже предвидел, что дело об убийстве Руслановой будет присоединено к числу неразъясненных уголовных процессов, печать далеко разнесла известие о таинственном событии 20-го октября. И в русских, и даже в иностранных газетах появились статьи под заглавиями: «Необыкновенное убийство», «Трагедия на балу», «Адский бал» и т. п. Некоторые газеты постоянно возвращались к этому событию, иронически отзываясь о деятельности наших судебных чинов и полиции, и не упускали заметить, что только в русском губернском городе и могло случиться такое чудо, как убийство на балу, на котором присутствовало несколько сот человек.

Действительно, всего мною было допрошено 222 лица.

Мне уже делали намеки о бездарности следственных чиновников. Конечно, эти намеки меня мало беспокоили, я более всего опасался неуспеха как криминалист, как судебный следователь, боясь, что убийца ускользнет из рук правосудия; но я был уверен, что делу дано энергическое движение и что, рано или поздно, должен блеснуть луч света. Бриллианты, без сомнения, были увезены из города. Сбыть их можно было бы лишь далеко от места убийства и, притом, не иначе как в большом городе, а потому одесская, московская и петербургская полиции по моим сообщениям зорко следили за бриллиантами. Кроме того, я сообщил о том же во все губернские правления для передачи полицейским чиновникам.

Старик Русланов часто навещал меня, горя нетерпением узнать что-либо об убийстве дочери. Неудача следствия приводила его в раздражение, и он не скупился на укоры.

— Ну что же делать? — спрашивал я у него. — Что бы вы сделали на моем месте? Посоветуйте, научите меня…

— Это уже ваше дело! На то вы и курс слушаете в университетах, на то вы следователь, чтобы раскрывать преступления. Возможно ли, чтобы такое вопиющее дело оставалось нераскрытым?

Так рассуждал не один убитый горем старик Русланов. Так рассуждали и другие, которые сами не испытали, что значит производить следствие при отсутствии всяких указаний на виновных.

Я переносил терпеливо упреки, ожидая всего от времени.

IV

ААРОН

Прошло пару недель, в течение которых возникало несколько серьезных следственных дел, большей частью успешно мною оконченных. Не то было с Руслановским делом. Оно оставалось все на той же точке. Исчерпав все усилия в напрасных розысках, Кокорин наконец заключил, что виновного не могло быть ни в нашем городе, ни даже в нашей губернии. Обстоятельства дела приобрели слишком большую известность, чтобы убийца мог рисковать оставаться так близко от места преступления. Из других мест не получалось никаких известий о результатах розысков.

В один вечер в конце января, то есть по истечении трех месяцев после убийства, я собирался уже писать постановление о представлении дела через прокурорский надзор в суд для прекращения следствия впредь до открытия виновного, как приехал ко мне в гости доктор Тархов, — тот самый, который исследовал труп убитой Руслановой.

— Как дела? — спросил он, садясь подле меня. — И в особенности, как идет дело о покойной Елене Владимировне?

— Все идет порядком, кроме дела Руслановой. Я до сих пор знаю о нем то же, что и вы, что она убита острым ножом, прорезавшим ей сонную артерию. И более ничего.

— И более ничего?

— Что делать? Я не всеведущ.

— Но ведь ходили еще какие-то слухи о лестнице, об оторванном лоскуте от платья… Неужели нельзя было наткнуться на какие-нибудь дальнейшие указания?

— Ничего более не знаем. Могу сказать вам, пожалуй, что не подлежит сомнению, что убийца перед балом спрятался в доме Русланова, вероятно, на чердаке; что вышел через слуховое окно на крышу, спустился по лестнице, вошел в окно, так некстати оказавшееся раскрытым в октябре месяце, затем зарезал Русланову, похитил диадему и скрылся. Спускаясь по лестнице, он уронил диадему и нож и упал вместе с лестницей. Вероятно, поранившись ножом, он успел, однако, поднять эти вещи и перелезть через забор. В моих руках лишь одно вещественное доказательство — лоскут сюртука, оставшийся на лестнице. Ищем, кому он принадлежит.

— Ну, а бриллианты?

— Бриллианты не найдены.

— Нельзя ли видеть модель диадемы?

— Отчего же! Вот она в этом шкафу.

Я принес модель и указал Тархову на тридцать пять искусственных камней и найденный в саду настоящий, который как раз приходился в серебряную оправу.

— Это то же, что в медицине, — сказал Тархов, — симптомы видим, а болезнь все-таки не знаем.

— Но в медицине вы по наружным признакам из ста случаев можете отгадать, по крайней мере, пять или десять раз, с какою болезнью вы имеете дело. А тут что ни дело, то новая наука.

Тархов задумался.

— Скажите, — спросил он меня, — говорил ли вам что-нибудь Бобров о приключении с его бритвой?

— Говорил, да я, признаться, не обратил на это никакого внимания. Бобров — чудак. Ему хочется уверить всех и каждого, что существует будто бы какая-то связь между убийством Руслановой и тем, что его человеку захотелось побриться бритвой хозяина. Я, по крайней мере, ничего другого не вижу в этом двухдневном исчезновении его бритвы.

— Нет, дело с бобровскою бритвой не так просто, как вам кажется… Я видел бритву. На ней запекшаяся кровь с приставшими волосами. Я советую вам обратить на нее внимание, Бобров сохраняет ее тщательно — завернул в бумагу и запечатал.

Разговор наш был внезапно прерван сильным звонком. Вошел слуга и подал мне телеграмму.

Я прочел следующую депешу от петербургской сыскной полиции:

— Доктор! — воскликнул я. — Ваше присутствие приносит счастье. Час тому назад я уже был готов просить разрешения о приостановлении бесполезного следствия, полагая, что все меры к раскрытию преступления были мною исчерпаны. Александр Федорович! — обратился я к своему секретарю. — Пошлите сани за Кокориным.

— Ну, я думаю, что буду только мешать вам своим присутствием, — сказал доктор, — до свидания!

Не успели еще его сани выехать из дому, как явился Кокорин. Он вошел быстро, как бы имея передать мне нечто важное.

— Бриллианты найдены, — сказал я ему, — радуйтесь. Никто теперь не обвинит вас в неумении делать розыски. Камни были в Петербурге.

Я показал ему телеграмму.

— Это, конечно, вещь немаловажная! Но у меня тоже есть новость заслуживающая внимания, — и он положил передо мною маленькую записку, писанную косыми буквами, следующего содержания:

Слова эти были написаны на маленьком клочке почтовой бумаги. Почерк был бойкий, и, по-видимому, преднамеренно измененный.

— Что вы думаете про эту записку? — спросил Кокорин.

— Пока еще ничего! Где вы достали это письмо? На нем нет числа.

— Жена моя недели три тому назад отдала портнихе, что на Волховской улице, платье для переделки. Вчера портниха принесла платье примерять и спросила жену, не ею ли оставлена в кармане платья маленькая записочка. Жена ответила, что нет. Тогда портниха рассказала, что ученицы ее, подновляя платья, нашли записку и полагают, что она выпала из какого-нибудь кармана. Кому портниха ни показывала записку из заказывающих у нее — все сказали, что никаких записок в кармане не имели. Сегодня жена пошла к портнихе заплатить деньги, и та показала ей записку. Когда жена увидела имена Елены Владимировны и Петровского, она бросилась опрометью домой. Не застав меня дома, она пришла в полицейское управление и меня вызвала. Я отправился к портнихе и потребовал записку. Вот эта записка. Что вы о ней думаете?