...Имеются человеческие жертвы

Разумеется, как и подавляющее большинство степногорцев, он уже слышал экстренное сообщение, прошедшее по обоим каналам местного телевидения о подготовке покушения на губернатора в ходе траурного уличного шествия и митинга на площади, где оборвалась жизнь тех, кого вышел сегодня хоронить весь город. И это сообщение не столько насторожило или встревожило, сколько заинтересовало его.

Что стоит за этим? Какая-то лихая игра за голоса избирателей, демонстрация безоглядной отваги, состязание характеров или что-то еще? Он был почти уверен, что это все же, скорее всего, грубая инсценировка, рассчитанная на впечатлительность сограждан, созванных присутствовать на щекочущем нервы представлении, что, возможно, тем самым кто-то решил переключить внимание всех участников процессии с основного события на соблазнительный «детективный поворот» темы — ухлопают, не ухлопают, будут стрелять или все это просто-напросто дешевый и в полном смысле слова площадный балаган.

Возможно, тут была заложена еще одна задача: предельно сократить число людей, вышедших на гигантскую гражданскую панихиду перед простой и каждому понятной угрозой в ходе чьих-то разборок схлопотать ненароком шальную случайную пулю, прошедшую мимо намеченной мишени в перекрестье оптического прицела снайперской винтовки.

Да, тут много, много чего могло быть, над чем можно было поломать голову. Вглядевшись, он узнал в измученной молодой женщине в черном, сидевшей у гроба Русакова, ту, которую встретил три дня назад у морга, и сразу вспомнил все, и снова как будто что-то закольцевалось и связались концы.

А еще он с острым интересом и вниманием всматривался в лица людей из здешней правящей элиты, в выражения их глаз, в каждый их жест. Губернатора Платова он и раньше часто видел на экранах телевизоров, читал его обширные интервью в «Независимой газете», а вот Клемешева, мэра Степногорска, видел впервые, и почему-то эта фигура показалась ему очень непростой и чрезвычайно любопытной, как с обычной обывательской, так и с профессиональной точки зрения. Он не мог бы и сам себе объяснить, в чем тут штука, и тем не менее...

Особенно занятной показалась Турецкому эта изящно разыгранная мизансцена с гвоздиками, которые он клал в гробы. Слишком красиво это было, слишком изысканно и продуманно, чтобы принять за чистую монету.

Он уже знал, что степногорский мэр вышел из лона ЛДПР с ее партийным вожаком, обожающим дешевые актерские эффекты и игру на публику, или с незабвенным Марычевым, всероссийским шутом гороховым с мандатом депутата Госдумы. Но нет, в широкой спине, крепкой шее и во всей плотной фигуре здешнего мэра невольно чувствовалось что-то серьезное, едва ли совместимое с фиглярскими штучками записных полит скоморохов.

Музыка смолкла... Началось легкое замешательство. Череда прощающихся горожан прошла в сторону выхода, а новых отсекли.

Турецкий из своего угла видел, что руководство города собралось в противоположной стороне зала и что-то обсуждает там. А к гробам подошли курсанты степногорского Высшего командного училища сухопутных войск — стройные молодцы в парадных формах, подняли гробы и медленно, чеканя шаг, понесли один за другим из Дворца спорта.

—   Простите, вы Александр Борисович Турецкий? — К нему подошел один из людей, сопровождавших губернатора и мэра, обычный порученец в штатском.

—   Да, это я, — кивнул Александр Борисович и шагнул навстречу. При этом он дал понять обоим своим следователям, чтобы не вздумали расслабляться и глядели в оба.

—  Вас просят подойти наш губернатор Николай Иванович Платов и мэр города Геннадий Петрович Клемешев. Хотят познакомиться лично.

—   Пожалуйста, — кивнул Турецкий и пошел вместе с ним через зал. И здесь, невдалеке от распахнутой двери в широкую галерею, ведущую к выходу из дворца, туда, где сверкало солнце, он оказался в нескольких шагах от той молодой высокой женщины, которая не отходила от гроба Русакова, а теперь медленно шла вслед за ним, чуть в стороне, и каждая черта ее лица воплощала безграничность горя и страдания. И все же она остановила на нем взгляд, как будто с удивлением. А потом он понял: узнала.

Но тут к ней прихлынули те люди, что стояли за ее спиной, какая-то женщина приобняла ее, и чья- то рука, будто не зная, как выразить сочувствие, поправила на ее голове черный газовый платок. Это, видимо, были друзья Русакова, возможно связанные их общей работой в движении, а значит, все они еще должны были быть допрошены им. Но это потом...

Человек, посланный за ним, подвел Александра Борисовича к тем, кто хотел лично познакомиться с московским «важняком».

—  Рад, что вы у нас, — сказал Платов. — Я, конечно, о вас слышал, только повод, видите, какой... Мы очень надеемся и рассчитываем на вашу помощь. Есть у вас какие-нибудь просьбы, пожелания? Мы готовы создать вам оптимальные условия для вашей работы.

—   Благодарю вас, — сказал Турецкий, — и за внимание, и за желание оказать нам содействие. Просьб пока нет. Если появятся — не премину обратиться. Только сегодня, мне кажется, вам надо было бы в первую очередь позаботиться о себе. Это я вам как юрист говорю. Вы смелый, прямо скажем, отважный человек. Но коли есть вероятность опасности, мне кажется, лучше было бы избежать напрасного риска.

—   Я рад, что вижу в вас разумного и трезвого человека, — сказал, сделав шаг навстречу, мэр города Клемешев. Он протянул большую руку, и Турецкий, сам далеко не слабосилка, ощутил чугунную мощь пожатия этакого русского богатыря. Да и красив он был, не отнять! И конечно, знал себе цену. — Хорошо, что вы сказали это. Иногда человеку со стороны это даже проще, чем своим. Теперь ведь такая жизнь: могут не только угрожать, могут и вправду решиться...

Турецкого так и подмывало спросить: а кем мог бы оказаться этот решительный террорист, но Платов нахмурился, кинул взгляд на часы и решительно шагнул в сторону выхода.

Турецкий невольно восхитился волей и выдержкой этого человека. Он не хотел оказаться в этой группе начальников и понемногу стал отставать и вскоре уже оказался на проспекте, где было полно людей, тянувшихся за шестью медленно ползущими грузовиками, на которых вызывающе ярко горели алым на солнце открытые гробы.

До площади Свободы было недалеко, всего несколько кварталов, и минут через тридцать Турецкий снова оказался на широком пространстве, раскинувшемся внутри периметра высоких административных зданий. Это недавнее поле сражения, куда вынесли теперь павших в бою, он знал уже как свои пять пальцев, исходил вдоль и поперек, чтобы как можно лучше уяснить, что тут было тогда и как было, как двигались люди, откуда подходили и во что упирались, когда оказались почему-то запертыми здесь, как в гигантской ловушке.

Сегодня здесь, под этим пронзительно-синим небом, было выстроено каре из тех же курсантов, милиционеров и крепких ребят в штатском, державшихся за руки. А посередине, на широком открытом прямоугольнике, окруженном толпами людей, уже стояли в ряд, так же как и во Дворце спорта, на высоких, наскоро сколоченных из досок и задрапированных черной тканью пьедесталах красные гробы. И играл оркестр, и ослепительно сверкало солнце в желтой меди духовых инструментов военных музыкантов, и тяжело бухал, подчеркивая и членя ритм мелодии, огромный барабан.

За гробами была выстроена небольшая трибуна, не слишком высокая, где уже, плотно окруженные угрюмыми великанами, стояли и Платов, и Клемешев, и еще какие-то люди.

«Ах ты, черт! — подумал Турецкий. — Ведь если что, чистой воды самоубийство! Неужто и правда так рискуют и тот и другой? Ведь они как на ладони».

Музыка смолкла, и стал слышен гул и ропот людских голосов над площадью. Турецкий стоял в первом ряду, у самой линии оцепления, а за ним люди вздыхали, всхлипывали, иногда раздавались отчетливые проклятия в чей-то адрес, злобные, угрожающие смешки. Он спиной, плечами, затылком чувствовал невероятное общее напряжение, эту сгустившуюся в ожидании чего-то жуткого и небывалого атмосферу.