Банда 6

— У меня такое чувство, Паша, что ты узнал нечто важное?

— Звонил эксперт, анатом. В крови Объячева обнаружена какая-то отрава. Названия он пока не знает, скорее всего, клофелин.

— Ни фига себе! — присвистнул Худолей. — Это что же получается?

— Это значит, что человек, который проткнул спицей объячевское сердце... протыкал уже мертвое сердце. Или почти мертвое. Поэтому после первого неточного укола Объячев даже не вздрогнул, не пошевелился. Похоже, у него не было шансов выжить в эту ночь.

— А наши шансы растут! — почти весело сказал Худолей.

— В каком смысле?

— Появился третий убийца. А если хотя бы у одного из них был сообщник или сообщница, мы можем сделать совершенно кошмарный вывод.

— Ну?

— Большинство в этом доме — убийцы.

— Похоже на то, — мрачно кивнул Пафнутьев. — Ладно, давай хоть что-нибудь полезное сделаем... Надо вынуть, наконец, этого бедолагу из петли, — он кивнул на все еще висящего посреди комнаты бомжа.

Выйдя из сарая, Пафнутьев и Худолей остановились, освещенные последними лучами заходящего солнца. Неяркое, оно пробивалось сквозь черные ветви голых деревьев, дробилось, вспыхивало и гасло при малейшем повороте головы. Лужи к вечеру подернулись тонким ледком и в нем тоже вспыхивали красноватые солнечные блики. Легкий ветерок со стороны леса уже нес в себе неуловимые весенние запахи, весенние надежды на избавление от затянувшейся холодной зимы. На строительных площадках вспыхивали острые огни электросварки, звучали редкие голоса, кое-где уже включили мощные пятисотваттные лампы — там предполагалась работа до глубокой ночи.

А прямо перед Пафнутьевым и Худолеем темной, зловещей громадой возвышался объячевский дом. Все окна в нем были темными, и только два верхних этажа посверкивали кроваво-красными отблесками.

— Авось, — пробормотал Пафнутьев вполголоса. — Пробьемся.

И направился к главному входу.

— Постой, Паша, — остановил его Худолей. — Тебе все ясно, что произошло здесь прошлой ночью?

— Ни фига не ясно.

— А мне чуть меньше... Крутой магнат, олигарх и титан умирает в собственной постели.

— Что ему и предсказала незадолго перед тем некая гадалка.

— Кстати! — вскинулся Худолей. — Шаланда обещал все об этом странном предсказании выяснить. Он что-нибудь узнал, сказал, поведал?

— Честно говоря, — Пафнутьев засмотрелся на ледяные узоры в луже, — честно говоря, меня эта гадалка не увлекла. Узнает Шаланда что-нибудь зловещее, потустороннее... Спасибо ему. Не узнает — перебьемся. Представь, что ты гадалка... К тебе приходит крутой олигарх, кладет на стол тысячу долларов и просит предсказать счастливую судьбу... Что ты ему скажешь?

— Я скажу, что он проживет долгую, веселую жизнь и умрет в своей постели, — не задумываясь, ответил Худолей.

— Вот и она сказала то же самое.

Пафнутьев зашагал к дому и, когда уже вошел в сумрачную тень, обернулся — Худолей не сдвинулся с места: стоял все у той же лужи и смотрел на красноватые в закатном свете весенние тучи. Пожав плечами, Пафнутьев вернулся к Худолею, остановился рядом и тоже уставился на тучи, которые прямо на глазах наливались тяжелой, зловещей синевой.

— Паша, — Худолей помолчал, заранее наслаждаясь словами, которые собирался произнести.

— Ну? — в голосе Пафнутьева прозвучала легкая, почти неуловимая нетерпеливость.

— Гадалка-то... Она бывала в этом доме.

Пафнутьев некоторое время непонимающе смотрел на Худолея, будто тот заговорил на китайском языке.

— И что же из этого следует?

— Она не только Объячеву гадала, она всем обитателям дома предсказывала судьбу.

— Ты хочешь сказать, что она бывала в этом доме не один раз?

— Я уже сказал об этом, Паша.

— И со всеми общалась... Причем со всеми общалась наедине.

— Вот эти твои слова, Паша, проницательнее всех других, которые ты произнес во время нашей прогулки.

— Откуда ты знаешь о приездах гадалки?

— Красотка сказала... Некоторые ее называют секретаршей. А некоторые — другими словами, менее уважительными. Кое-кто вообще нехорошие слова употребляет, когда ему задаешь вопрос об этой прекрасной юной женщине. Мы с ней очень мило побеседовали. Простая душа, доверчивая, искренняя, я бы даже сказал, влюбчивая.

— Ты ей понравился?

— Очень, — Худолей вкрадчиво взглянул на Пафнутьева.

— Я тоже, — сказал тот.

— И ты?! — оскорбился Худолей. — А что в тебе есть привлекательного?

— Ум, — сказал Пафнутьев. — Я очень умный. Пошли. Подышали, выдохнули из себя трупные запахи, пора к живым людям.

— Надо спешить, пока они еще живы.

— Ты хочешь сказать, — Пафнутьев обернулся к поотставшему Худолею, — намекаешь на то, что...

— Да, — сказал Худолей. — Мне так кажется. Мы сунули палку в осиное гнездо и не знаем, что дальше делать.

— Разберемся, — проворчал Пафнутьев, входя в дом.

Башня с винтовой лестницей была затемнена, и только в самом верху горела слабая лампочка. Прихожая тоже освещалась одним светильником возле вешалки. Сквозь арочный проход из каминного зала просачивалось голубоватое свечение.

Пафнутьев вошел и включил верхний свет.

Картина была привычная — в углу полыхал экран телевизора, а перед ним в креслах сидели несколько человек. На журнальном столике стояла початая бутылка все того же виски и несколько тяжелых стаканов с толстыми днищами и ребристыми боками.

Бросив взгляд в сторону зрителей, Пафнутьев узнал Вохмянина, его жену, красотку-секретаршу; тут же были оба строителя, — соблюдая обходительность, сидели чуть в сторонке, как бы признавая, что они здесь не на равных, им просто позволили скоротать вечерок вместе со всеми. Оглянувшись на Пафнутьева, они быстро взглянули друг на друга и снова уставились в телевизор. За годы работы Пафнутьев научился узнавать такие вот переглядки — что-то беспокоило строителей, что-то заставляло их дергаться. Он был уверен — не видят они сейчас ничего, что происходит на экране, не видят бомб, которые доблестные американцы вместе с доблестными немцами и доблестными англичанами сбрасывают из безопасных высот на больницы, мосты, колонны беженцев; не видят, как шустрые истребители охотятся за автобусами, поездами и телегами, нагруженными полусожженным скарбом.