Банда 6

Пафнутьев и Халандовский сидели в полутемной комнате на низком диванчике, перед ними стоял журнальный столик, а напротив, в нескольких метрах, светился большой экран японского телевизора. Освещенные разноцветными, мелькающими бликами лица друзей становились то ядовито-зелеными, то неприлично-красными, то мертвенно-синими. Выражение у обоих было одинаковое — оцепенелое.

На экране мелькали кадры фильма — тощий маньяк с остановившимся взглядом подстерегал женщин, когда те сладко спали в своих постельках, когда наслаждались сильными струями душа, когда они, невероятно красивые, плескались в голубых бассейнах. А он их резал, вспарывал животы, отделял головы. Женщины орали в предсмертном ужасе, кровь хлестала из вен, конечности плавали в стороне от туловища, а маньяк продолжал свое черное дело, несмотря на то, что кольцо мужественных полицейских сжималось вокруг него с железной неотвратимостью.

Да, и взрывы.

Роскошные, высокохудожественные взрывы с огнем, клубами дыма, взлетающими в воздух машинами, людьми и даже домами. А герой, явно неравнодушный к одной из обреченных красавиц, неотступно шел за маньяком, пренебрегая здравым смыслом, собственной жизнью, законами жанра.

— Знаешь, чем кончится? — спросил Халандовский.

— Ну?

— Они сольются в экстазе.

— Кто? — уточнил Пафнутьев.

— Полуобгорелый полицейский и недорезанная красотка. Они просто созданы для поцелуя под занавес.

— Но перед тем, как слиться, хотя бы примут душ?

— Ни фига, — Халандовский покачал в полумраке большой кудлатой головой. — В том-то, Паша, и весь смысл. Они сольются в экстазе именно в таком виде — он дымится, в отдельных местах еще и догорает, а она — вся в кровище маньяка, которого полицейский зарезал минуту назад его же преступным ножом. Это означает, что настоящая любовь преодолевает все на свете.

— Недавно на улице видел, как изодранный в клочья кобель трахал полуживую суку, — проговорил Пафнутьев. — Хотя скорее делал вид, что трахает.

— Это, Паша, то же самое. Но миллионы прекраснодушных зрителей по обе стороны Атлантического океана невольно смахнут растроганную слезу и проникнутся высокими, чистыми чувствами. Подобные фильмы — самое яркое, волнующее, незабываемое, что происходит в их сытой, сонной жизни.

Все получилось точно так, как предсказывал многомудрый Халандовский, — полицейский зарезал маньяка, кровь хлынула на полуживую красавицу, избавитель освободил ее от пут и тут же приник к ней страстно и самозабвенно. А красавица, ощутив прилив животворных сил, естественно, прильнула к нему, не забыв оголить самые соблазнительные места. Из их измученных глаз катились слезы счастья и любви.

— Переключи программу, — сказал Пафнутьев.

Но избавления от страшных картин друзья не получили — передавали военные сводки из Югославии, — американцы, немцы, англичане дружно и весело разбомбили пассажирский поезд вместе с мостом, по которому он шел. Потом показали высокоточное попадание томагавка в рейсовый автобус, потом пошли потрясающе красивые кадры — доблестные американские летчики трижды заходили на колонну беженцев. Дорога, усеянная сочащимися кровью кусками человеческих тел, казалось, вела в предыдущий фильм.

— А что им, собственно, надо от этих сербов?

— Затронуты национальные интересы Соединенных Штатов! — веско ответил Халандовский и опять переключил программу — шла передача о выдающемся певце столетия Фрэнке Синатре. Показали младенческие его годы, триумфальную жизнь, смерть, от которой содрогнулось все прогрессивное человечество. — Я переключу?

— Конечно.

На этот раз на экране возникла толстая, изуродованная жизнью тетка с накрашенным ртом, которая на ломаном сербском языке убеждала югославов в том, что бомбежки производятся для их же блага, что та свобода, которой они были лишены до сих пор, теперь воссияет над их мертвыми головами во всем своем слепящем великолепии.

— Так, — проговорил Пафнутьев чуть слышно. — Дальше.

Дергающаяся певичка показывала всем желающим части своего тела, наиболее, по ее мнению, удавшиеся природе.

— А знаешь, эта Мадонна менее бесстыдна, нежели та баба, которая была до нее, — задумчиво проговорил Халандовский, снова переключая программу. Экран заполнили потные тела, орущие, искаженные оптикой рожи, скрежет мощных звуковых установок, блики лазерных лучей.

— Что с ними? — спросил Пафнутьев невинным, совершенно дурацким тоном.

— Музыкальные ансамбли. Победители национальных конкурсов. Пятая программа. Так называемая культурная.

— Крути дальше.

— Филадельфия опять проигрывает! — заорал не своим голосом спортивный комментатор. — Бостон на подъеме! Бостон впереди! Бостон неудержим в этой атаке! Это победа! Идут последние секунды матча! Какая победа!

— Аркаша, это действительно победа?

— Это оккупация, — невозмутимо ответил Халандовский, выключая телевизор. — Недавно, Паша, мне довелось видеть подшивку газет, которые выпускали немцы во время войны на занятых наших территориях.

— И что?

— То же самое, что ты сейчас видел. Правда, те газеты были пожелтевшими, выгоревшими от времени, а здесь краски вон какие яркие да сочные... Но суть та же. Должен, однако, сказать. — Халандовский поднялся, включил свет в комнате, положил на телевизор пульт. — Должен сказать, Паша, что те фашистские газеты были порядочнее, честнее. Да, они были оккупационными, но этого и не скрывали. А эти... — Халандовский склонил голову набок, как это он делал в минуты глубокой задумчивости.

— Я знаю одного типа, который без конца повторяет — друг Билл, друг Коль, друг Жак...

— Душить легче всего в объятиях, Паша, — заметил Халандовский, выходя из глубокой своей озадаченности. — Старый закон.

— Как жить, Аркаша?

— Делай свое дело. Не торопясь, каждый день, без стремления немедленно все исполнить и тем самым оказать уважение государственному департаменту, международному банку, очередному пройдохе, который указывает тебе с экрана, где лучше жить... Мы-то с тобой это прекрасно знаем.

— Да? — удивился Пафнутьев. — Где же?