Банда 6

— Горько! — воскликнул Худолей оскорбленно. — Горько слышать подобные слова от человека, с которым судьба свела меня на годы и какие годы! — Худолей безутешно качнулся из стороны в сторону.

— Так и будете раскачиваться?

— Я, Паша, для тебя уже не живой, да? Уже покойник?

— Что здесь произошло? — спросил Пафнутьев, прерывая худолеевские причитания.

— Убийство.

— Или самоубийство?

— Нет! — горячо воскликнул Худолей и, как это бывало с ним в такие моменты, прижал к груди полупрозрачные свои ладошки, так похожие на мороженые тушки морского окуня.

— Может быть, вы с ним столько выпили, что ему больше ничего не оставалось, как сунуть голову в петлю?

— Через три минуты после того, как я утром вышел из этой забегаловки, он сам помчался в дом. На своих двоих.

— Зачем? Вам не хватило?

— Паша! — воскликнул Худолей. — Не надо так со мной! Я очень обидчивый. А в обиде я страшен.

— И во хмелю, — добавил Пафнутьев.

— У нас еще осталось! — в отчаянии воскликнул Худолей. — Посмотри на бутылку! Этот человек нашел пистолет в грязи под окнами и бескорыстно вручил его, сказав перед смертью...

— Он знал, что умрет?

— Не знал! Но жизнь, Паша! Жизнь! Не забывай о ней! Она все ставит на свои места.

— Не забуду, — заверил Пафнутьев.

— Так уж получилось, что те его слова оказались предсмертными.

— Что же он все-таки сказал?

— Его голос дрожал, по глазам текли слезы, горло сжимали судороги, но он произнес эти слова... Он сказал, что вручает мне это орудие убийства, но я должен поклясться, что найду убийцу и достойно его покараю.

— Зачем он побежал в дом после того, как вы расстались? Зачем он побежал в дом, едва ты вырвал у него пистолет? Он сказал, где его нашел?

— Сказал.

— Зачем он побежал в дом?

— Не знаю, Паша.

— А я знаю. Он побежал в дом сказать, что пистолет изъят и чтобы человек, который выбросил его в окно, был осторожен с нами. Он знал, кто стрелял. Хотел быть хорошим со всеми. Тебе отдал пистолет, а сам рванулся предупреждать. Нельзя быть хорошим со всеми. Вот результат, — Пафнутьев кивнул в сторону висящего перед ними бомжа.

— Как ты прав, Паша, как глубоко ты мыслишь! Я всегда восторгался тобой, Паша.

— А я — тобой.

— Не может быть?!

— И у меня есть для этого основания.

— Так назови же мне их быстрее, чтобы я тоже мог восхититься своими способностями! — Худолей опять прижал к груди ладошки, покрытые красноватыми прожилками.

— Ты говорил ночью, что в комнате, где лежал труп, мало крови. Ты всем мозги проел этими своими словами. Мало крови, мало крови!

— Я имел в виду...

— Ты был прав. Крови действительно было маловато.

— Хочешь сказать...

— Как, по-твоему, был убит Объячев?

— Ему выстрелили в голову, Паша. Пуля прошла навылет. У него не было шансов остаться в живых. Убийца нашел единственную точку на черепе, расположенную между ухом и виском...

— Он стрелял в труп.

— Не понял?

— Повторяю для тупых и убогих — выстрел был произведен в мертвого человека. Поэтому из раны вышло так мало крови. Объячев к тому времени был мертв.

— Какой ужас! — простонал Худолей. — И тебе удалось это установить, Паша?!

— Эксперт сказал.

— Как же на самом деле убили Объячева?

— Спица в сердце. Тонкая, остро заточенная, из хорошей стальной проволоки... Ну, и так далее, сам можешь додумать остальное. Вопросы есть?

— Есть соображения.

— Внимательно тебя слушаю.

Худолей некоторое время молча смотрел на красное солнце, которое било ему прямо в глаза, и от этого в зрачках его полыхали маленькие, но опасные, чуть ли не сатанинские сполохи. Сев напротив Пафнутьева, он положил на стол вздрагивающие от проносящихся мыслей руки и часто-часто забарабанил пальцами.

Пафнутьев его не торопил, он знал эту нервную манеру Худолея осмысливать неожиданные сведения. От всех прочих сотрудников эксперт отличался тем, что всегда в подобных случаях произносил нечто неожиданное, находящееся как бы в стороне от здравого смысла, на обочине той дороги, по которой устремляется большинство, полагая по самоуверенности, что это и есть кратчайший путь к истине.

— Значит, так, — сказал Худолей, и пальцы его замерли. — Что же получается... У нас из семи подозреваемых двое убийцы?

— Трое, — Пафнутьев кивнул на повешенного бомжа.

— Если, бродя ночью под окнами в поисках чего поесть и выпить, он видел, кто и из какого окна выбросил пистолет...

— А это можно увидеть ночью?

— Если комната освещена. Бомж знал, кто живет за тем или иным окном, он всю зиму промаялся в этой сторожке, не догадываясь еще, бедолага, что в жизни у него не будет другой.

— Если человек выстрелил в труп... Его нельзя считать убийцей. Осквернение — да, но не убийство. — Пафнутьев вопросительно посмотрел на Худолея, как бы спрашивая — правилен ли его вывод.

— Еще неизвестно, был ли Объячев мертв после удара спицей.

— В этом можно не сомневаться. Игла прошла сквозь сердце насквозь. Так сказал эксперт, а он, как ты знаешь, не ошибается.

— До сих пор не ошибался. Но если этот тип не стал убийцей в прошедшую ночь, когда выстрелил человеку в голову, полагая, что тот жив... То он стал убийцей сегодня днем, когда повесил несчастного бомжа.

— Ты уверен, что он не повесился сам? — спросил с сомнением Пафнутьев.

— Уверен, — Худолей стыдливо глянул на Пафнутьева, в растерянности развел руками, покачался из стороны в сторону, показывая, что знания его носят несколько интимный, срамной характер и ему не хочется говорить об этом со столь достойным человеком. — Даже не знаю, как сказать, Паша, чтобы не оскорбить твои высокие чувства и самому остаться в твоих глазах человеком уважаемым, далеким от пороков и недостатков.

— Я тебя буду уважать, любить, баловать гостинцами, как и прежде, — заверил Пафнутьев.

— Больше всего в твоих словах мне понравилось упоминание о гостинцах.

— На этот счет можешь быть совершенно спокойным.

— Тогда ладно, тогда так и быть, — решился, наконец, Худолей — Значит, так, Паша... Представь себе пьющего человека... Ты когда-нибудь в своей жизни видел пьющего человека?