Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный сам

— Так точно, — почему-то, как солдафон, представился Смирнов. — Здравствуйте, Светлана.

— Пройдемте в кабинет, — предложила она. — Папа ждет вас.

Кабинет был хорош: кабинет-библиотека с книжными застекленными красного дерева полками по всем четырем стенам от пола до потолка, красного же дерева письменный стол посредине, два дивана в специальных нишах, отвоеванных у полок, два высоких кресла у лицевой части стола для гостей, через стол рабочее кресло хозяина и еще три низких кресла у журнального столика. Но и хозяин был не хуже: в белоснежной рубашке, идеально отглаженных серых брюках, в легких сверкающих черных башмаках, большое, издали значительное лицо, точная прическа и запах крепкого французского одеколона. О том, что Дмитрий Федорович дома, говорили лишь отсутствие галстука и вязаная шотландская кофта вместо пиджака.

— Здравствуйте, товарищи, — выйдя из-за стола и пожимая руки Смирнову и Казаряну, сказал он. — Прошу садиться.

И указал не на кресла у письменного стола, а на журнальный столик с треугольником низких мягких неофициальных кресел. Проследил, чтобы уселись гости, уселся сам. Светлана стояла в дверях, ждала указаний. И получила:

— Дочка, будь добра, принеси нам коньяку и заесть что-нибудь, — Светлана молча удалилась, а Дмитрий Федорович малоподвижными глазами (не ими ворочал, а головой) посмотрел сначала на Смирнова — долго, потом на Казаряна — значительно короче. — Разговор нам предстоит нелегкий, да и предмет разговора не из самых веселых.

— Предмет. Предмет разговора, — неожиданно для самого себя повторил Казарян.

— Что вы имеете в виду, Роман Суренович? — настороженно и одновременно демонстрируя недюжинную память, спросил Дмитрий Федорович.

— У Романа дурная привычка имеется: повторять за собеседником отдельные слова, — спокойно объяснил Смирнов и, отсекая всяческие посторонние эмоции, напомнил: — Мы готовы начать нелегкий разговор.

— А я все никак на него не соберусь, — признался Дмитрий Федорович. Бесшумно подошла Светлана, расставила бутылку, рюмки, закусочные тарелки, блюдо с сыром, блюдо с нарезанным лимоном. Дмитрий Федорович щелкнул ногтем по этикетке драгоценного коньяка. — Может, это поможет?

— Я нужна? — спросила Светлана.

— Сейчас — нет. Сейчас выпьют только мужчины, — решил Дмитрий Федорович.

Светлана вышла, а Казарян спросил:

— Вы, ведь, Дмитрий Федорович, в молодости в Средней Азии работали?

— Было дело. А, собственно, о чем это вы? — и вдруг сам понял: — Считаете, что у меня имеются феодальные замашки? Вы неправы, молодые люди. Как отец, я стараюсь как можно реже напоминать дочери о ее горе.

— И о вашем, — добавил изначально тихо кипевший Казарян.

— И о моем, — грозно согласился Дмитрий Федорович. — Но мое горе несколько иного порядка. Мое горе, личное горе связано еще и с нарастающей тревогой за судьбу нашей социалистической державы. Но… — Дмитрий Федорович глянул, ворочая головой, на Смирнова, на Казаряна надменным взглядом, давая понять, что распространяться на эту тему с ними — не тот уровень — не собирался и не собирается. — Мы хотели немножко выпить. Так выпьем же, — он артистически разлил по рюмкам и поднял свою: — Пусть ему земля будет пухом.

— И ему, — присовокупил неугомонный Казарян. Дмитрий Федорович уже медленно пил, и поэтому казаряновскую реплику вынужденно оставил без внимания. Но сыскарю Смирнову нетрудно было заметить, что уже поднималась черная злоба в третьем человеке в государстве, хотя держался пока, держался.

— Вы кассету принесли? — спросил Дмитрий Федорович, разливая по второй. Казарян вынул кассету из кармана и положил на угол столика. Дмитрий Федорович глянул на нее и вновь поднял рюмку: — За великий Советский Союз, за нашу партию, за наш народ!

Деваться некуда было: Смирнов с Казаряном выпили и за это.

— А зачем вам кассета, Дмитрий Федорович? — спросил Смирнов.

— Находясь на высочайшем посту, доверенном мне советским народом, я обязан знать все о настроениях определенной части нынешней молодежи, — ответил Дмитрий Федорович и крикнул: — Дочка, принеси магнитофон!

Видимо, Светлана была где-то рядом с магнитофоном наготове, потому что вошла тотчас. Поставила магнитофон на письменный стол, вставила штекер в невидимую розетку, взяла с журнального столика кассету, вложила ее в гнездо, защелкнула крышку, нажала на клавишу и спросила у отца:

— Папа, можно я послушаю?

— Слушай, — разрешил папа. Олег запел популярную свою блатную. — Эту пошлость я уже слышал не раз. Где новые?

— В конце, — сказал Казарян.

— Дочка, — просьбой приказал Дмитрий Федорович.

Светлана перематывала пленку до тех пор, пока не услышала топоровский голос, объявивший: «Деревянный самовар!». Выключила звук и спросила:

— Отсюда?

— Да, — подтвердил Казарян.

Светлана включила магнитофон снова и, будто прячась, клубочком забилась в угол дивана. А Олег пел. Он спел три песни: «Деревянный самовар», «Директор леспромхоза» и «Козел на поляне». Несколько секунд еле слышно шипела пустая пленка, потом в магнитофоне щелкнуло, и он выключился. Эти три песни были плачем мертвого Олега Топорова по ним, живым, призывом одуматься, требованием жить по-человечески. Казарян закрыл лицо руками, Смирнов без спроса налил себе и выпил, Светлана тихонечко скулила и плакала. О ком думала, кого жалела? Олега? Владислава?

— Мерзавец. Подонок, — сказал Дмитрий Федорович.

— Кто? — поинтересовался Казарян, не отрывая рук от лица.

— Ты! Ты! Ты! Тоже, — заорал Дмитрий Федорович. — Потому что тебе нравятся эти гнусные пасквили!

— Вам придется извиниться, Дмитрий Федорович, — сказал Смирнов и встал. Вскочил и Дмитрий Федорович. Голова его мелко тряслась.

— Перед кем? Перед вами, погубившими замечательного парня?

— Убийцу, — поправил Смирнов.

— А таких и надо убивать! — прокричал Дмитрий Федорович, но, слегка опомнившись, добавил: — Или лучше изолировать от общества! — он ринулся к письменному столу, открыл ящик и вытащил листок: — Вот что пишет Владислав в своем предсмертном письме: «Дорогие, родные мои! Не знаю почему, не представляю уже, как все это случилось. Но это случилось, потому что должно было случиться. Без веры нет человека, а он разрушал нашу, мою веру в светлое будущее моего народа, строящего для своих потомков величественный дворец счастья — коммунизм…»

— Деревянный самовар! — яростно перебил Казарян, а Смирнов вяло полюбопытствовал, глядя в листок в руке Дмитрия Федоровича:

— Письмо в ваших руках, как я понимаю, оригинал? Услужливые работники местной милиции доставили вам его с дачи? Самоубийство будет подано как несчастный случай при сборах на охоту? Долго уговаривали Владислава на самострел?

Хотя и говорил Смирнов не торопясь, у Дмитрия Федоровича не было сил остановить его: он задыхался от ненависти. Наконец муть ушла из его глаз, и он вспомнил, что он всесилен. Сказал шипуче:

— Вот что, жучки болотные. Одно мое слово — и вы будете растерты в тюремную пыль, и я скажу это слово. Сушите сухари, сволота проклятая!

— Уймись, дядя, — посоветовал ему Смирнов. — Не придется тебе произнести это слово. Побоишься растереть нас в тюремную пыль. На твою хитрую жопу у нас в запасе кое-что с винтом. Уговаривая Фурсова застрелиться, ты думал лишь об одном: нет человека — и уголовного дела нет. Есть оно, есть! Все материалы по нему: четко изложенная версия, показания свидетелей, окончательно уличающее Фурсова заключение медэксперта, сданы нами на хранение в надежное место. Там же наше с Казаряном свидетельство о том, что ты сознательно фальсифицировал факты, выдав самоубийство за несчастный случай. Тронь нас пальцем, и через день в крупнейших европейских газетах сенсация: третье лицо Союза погряз в уголовщине. Твои соратники по Политбюро горестно покивают головами, но — что делать: дискредитирован — выведут тебя из своего состава в связи с болезнью. И ты — пустое место с жаркими воспоминаниями о былом всесилии.