Скандинавский детектив. Сборник

По указанию фру Арман Мария сняла зеленый халат и теперь ходила теперь в приталенном темно-сером платье из материала, похожего на фланель. Платье облегало ее стройную фигурку, оттеняло белую кожу и почти неправдоподобно подчеркивало два главных достоинства ее внешности: серые глаза и русые волосы.

— Я ездил в Бергарюд, — сказал Кристер и увидел, как краска залила ее лицо и шею. — И кое-что узнал про вашего отца и его дела с Вероникой Турен. Теперь мне хотелось бы выслушать вашу версию.

Мария не спросила, что рассказали соседи про отца, про всех. Она сжала руки на коленях и ответила с той серьезностью, которая, наверное, была свойственна ей еще в детстве, когда она переживала те события, о которых сейчас рассказывала ровным негромким голосом.

— Мне было всего три года, когда все это началось. В приходе собрали пять тысяч крон на ремонт церкви, но тут началась война, и проект отложили на неопределенное время. Отец был своего рода кассиром в комитете по ремонту церкви, и все шло хорошо, пока деньги лежали в банке, но потом эти подозрительные смоландские старички вообразили, что во всех банках сидят евреи, что Гитлер придет и захапает себе их денежки, и тогда они забрали деньги из банка и заперли в ризнице, вместе с церковным серебром.

Кристер Вик подавил улыбку — эту деталь бергарюдский рассказчик опустил в своем повествовании. Но Мария была не в состоянии воспринимать комизм ситуации.

— У отца был ключ от сундучка с деньгами, и перед этим соблазном он не мог устоять. Он был беден, много болел, в хозяйстве было слишком много дыр, которые надо было залатать. Так что деньги вмиг растворились, а тут должна была состояться ревизия, и я помню, хотя я была тогда совсем маленькая, как он плакал дома и советовался с мамой, как ему быть. Ну вот, а потом он отправился в усадьбу к Грену, и там ему дали взаймы.

— Вы говорите с такой горечью, как будто Эрик Грен в чем-то виноват. По-моему, было очень любезно с его стороны — дать взаймы такую сумму без всяких гарантий.

— Эрику Грену не нужны были гарантии, — с отвращением проговорила она.— Вместо этого он повышал ренту. И отец оказался полностью в его власти. А позднее — во власти Вероники. Но он работал как зверь, рубил и возил дрова, хотя по вечерам, приходя домой, кашлял кровью. «Лучше я помру, — говорил он, — чем останусь должен этой чертовке хоть одно эре». И в конце концов он расплатился с ней. Но тут же умер.

— Сколько лет вам было тогда?

— Пятнадцать.

— И вы все время знали об этом — о растрате, о долге, о его отношениях с кредиторами?

— Да.

— А остальные жители Бергарюда? Когда они узнали, что он украл деньги из церковной кассы?

Она вздрогнула от этой беспощадной формулировки.

— После смерти отца. Мы все были в таком отчаянии, что не могли больше молчать.

— Скажите, фрекен Меландер, вы до сих пор считаете, что Вероника Турен виновата в смерти вашего отца?

— Нет. Не то чтобы виновата…

— Но тем не менее вы так считаете? Таким образом, у вас есть еще один мотив, чтобы убить ее…

— Еще один? — Ее глаза потемнели от волнения. — Вы хотите сказать, что первый — Хенрик? Но мне не нужны его деньги, нужен только он сам, и потом, он обещал, что разведется с ней, зачем мне было убивать ее?

— Вы отдаете себе отчет в том, что ваше алиби основано на показаниях херра Турена, а его алиби — на ваших? Если один из вас лжет, то второй вполне может быть убийцей.

— Да,— сказала она,— я… я тоже думала об этом. Но тогда… Кто же тогда находился здесь в девять вечера? Кто не открыл Ивонне, когда она звонила и колотила в дверь?

Третий допрос обошелся без сюрпризов, поскольку Гунборг Юнг была заранее предупреждена о его намерении углубиться в прошлое. Интересуясь результатами поездки, она даже подшучивала:

— Ну и как там в старом добром Бергарюде? Вас угостили чем-нибудь из местных деликатесов?

— О да, торт со сливками, домашние булочки и черный, как ночь, кофе. И немного сплетен за чашечкой кофе насчет того, каково ходить в должниках у Вероники Турен.

— Это вряд ли может для кого-то быть новостью, — сухо ответила она. — Разве не это пыталась я втолковать комиссару при каждой встрече?

— Да. Однако каждый раз опускали самые интереснее детали. И самые трагичные.

— О том, как Карл Эрик Меландер выхаркал все свои легкие? — спросила она, глядя на Кристера леденяще-холодным взглядом. — Или как я десять лет назад снимала своего мужа с крюка в дровяном сарае? Дорогой мой, когда против своей воли оказываешься замешан в расследовании убийства, в дело вступает инстинкт самосохранения.

— Да, это очень разумная мысль. На самом деле довольно нечасто случается, чтобы человек ждал десять лет, прежде чем дать выход своим чувствам и отомстить таким кровавым способом, но в нашем деле возможно всякое. Напротив, сплошь и рядом случается, что человек убивает, чтобы получить деньги или избавиться от долга, особенно если выплаты его затягиваются до бесконечности.

Теперь ее седая голова поднялась выше, чем прежде.

— Я решительно не понимаю…

— Зато я хорошо понимаю, почему вы столько работаете сверхурочно. Долг вашего мужа был еще не выплачен, когда он умер, а Вероника Турен не тот человек, который прощает долги. Вполне понятно, что вы в конце концов устали и вместо очередного взноса воткнули ей в грудь ножницы.

— Да, — неожиданно согласилась она. — Если бы не Ульф, я бы так и сделала.

— Если бы не Ульф, вы бы давно отказались платить, сколько бы она ни угрожала вам полицией, скандалом и арестом имущества. В отношении к самой себе вы — одна из самых смелых людей, с которыми мне приходилось иметь дело.

— И поэтому я опасна — вы это имеете в виду?

— Да, именно. Фру Юнг, где вы были в девять вечера, когда произошло убийство?

— У себя дома на Флеминггатан.

— Одна?

— Одна. К сожалению.

Казалось, Кристеру хотелось согласиться с этим последним замечанием. Он сочувствовал Гунборг Юнг, хотя и старался бороться с этой слабостью. Нельзя оценивать предполагаемых виновников в преступлении исходя из своих симпатий и антипатий — эту мысль он постарался довести до сознания Палле Дэвидсена, когда тот, отпустив из управления полиции Жака, разразился потоком возмущенных возгласов:

— Проклятый бумагомаратель! Вертится, как уж. Я не верю ни единому его слову. Большие гонорары за границей — каково, а? Постепенно приобретает «скромное, но звучное имя» на континенте. Хорош гусь! А как он одевается! Знаете, во что этот попугай вырядился сегодня? В красную бархатную куртку и горчично-желтую рубашку. У меня аллергия на горчично-желтый цвет, а когда я вижу такую ухоженную бороденку, у меня просто руки чешутся. Нет, будь моя воля, я бы немедленно его задержал.

— За что?

— За убийство, — заявил Палле, при этом его веснушчатое лицо приобрело необычайно упрямое и решительное выражение. — Что бы он ни делал в тот момент, когда была убита Вероника Турен, но уж во всяком случае не «прогуливался среди подснежников на острове Ловен», уж в этом я готов поклясться.

— Куда лучше, если бы ты смог это доказать.

— Ивонна видела…

— Его машину — спасибо, это я уже слышал. Если вообще можно полагаться на показания хорошенькой Ивонны. Я бы хотел найти еще кого-нибудь, кто видел его машину и «кадиллак» в одно и то же время в одном и том же месте.

— Жаль, что мы не послали кого-нибудь проследить за ним.

— Сейчас, когда он вышел от нас?

— Да.

— И что бы ты на этом выиграл? Мы не в состоянии следить за ними за всеми.

Но и Кристер Вик, и Палле Дэвидсен в самом деле могли очень много выиграть, если бы в тот вечер незаметно проследили за лгуном-модельером. Они бы прошли вслед за ним два квартала по Кунгсхольмсгатан, поднялись на старом дребезжащем лифте, прошли по запыленному чердаку и с удивлением увидели, как он достает ключ и открывает дверь в пустую квартиру как раз над ателье мод. И, конечно, они напугали бы его куда больше, чем звонкий мальчишеский голос, неожиданно окликнувший его с нижнего этажа: