Операция "Кеннеди" (СИ)

Меня Али полюбил за то, что я, во-первых, неплохо говорил на арабском, который начал учить в армии, а потом на городских курсах; а во-вторых за то, что, в отличие от большинства русских, я не был расистом. Для меня же Али был замечательным источником информации о том, что происходит в палестинской среде — как в народе, так и в руководстве: даже отойдя от дел, он не терял старых связей и был в курсе всех событий.

Усевшись за столик, Али перешел на иврит, который после многих лет, проведенных в израильской тюрьме, знал в совершенстве.

— Ну что, — начал он, — угостить вас фалафелем? Как говорится, один фалафель для двух народов?

— Нет, спасибо, Али, мы не голодны. Расскажи лучше, что происходит?

— Как "что"? Сам разве не знаешь? Закладываем основы демократии нового палестинского общества. На этой неделе познакомился с методами допроса в родном БАМАДе...

— Ну и как?

— Что тебе сказать... Они от вас многому научились, но не всему еще.

— В смысле?

— В смысле — не бьют пока.

— А чего хотели?

— Того же, чего и ты: информации.

— Не обо мне, надеюсь?

— Очень ты им нужен! У них сегодня сверхзадача выявить всех, кто про Абу Амара анекдоты рассказывает.

Абу Амар была партийная кличка Ясера Арафата.

— А что, есть анекдоты? — спросил я с любопытством.

— Да сколько хочешь! И я даже знаю, кто их распространяет.

— Кто же?

— Он сам! Потом его люди смотрят, кто смеется. Ох, хитрый человек Абу Амар!

— Да брось, Али! В совке про Брежнева тоже говорили, что он специально про себя анекдоты придумывает. Все это — чушь. Это говорят про всех диктаторов.

— Не знаю, не знаю, — не унимался Али. — А что чуть ли не каждый год идут слухи про смерть Абу Амара, скажешь, тоже чушь? То в него из Ар-Пи-Джи стреляют, то самолет его пропадает, то инсульт его разбил... И каждый раз — слезы, всенародный траур... Флаги с черной ленточкой, траурные речи, выбирают преемника... А через несколько дней — глядь: живехонек, меняет приближенных. Кто недостаточно скорбел — уходит в отставку. И хорошо, если не вперед ногами...

Я посмотрел на Алину и понял, что общество моего палестинского друга безумно ее тяготит. Да я и сам, признаться, был не в настроении слушать именно сейчас его майсы. Я извинился перед Али за то, что должен бежать, сердечно с ним попрощался, и мы ушли.

Мы жили в пяти минутах ходьбы друг от друга, и я очень боялся, что, пока я буду переводить матвеевскую статью, Алине придет в голову зайти ко мне без звонка.

Я высадил Алину на Агрипас рядом с ее домом, но еще долго не мог уехать, потому что она требовала с меня разнообразные клятвенные обещания в том, что мне не предстоит ничего опасного. Наконец, мне, вроде бы, удалось ее успокоить, и я поехал к себе.

XV

Войдя в дом, я почувствовал, что мне невыносимо хочется спать. Но времени было в обрез: дай Бог закончить работу к утру. Я сварил полную джезву крепчайшего кофе и сел за компьютер. У Гарика я прочитал статью вскользь, следя только за главной линией сюжета. Сейчас мне приходилось вчитываться в каждое слово. Это был типичный матвеевский текст, Матвей at his best [20]: точность в описаниях, скрупулезное отношение к деталям, топографическая четкость арены событий и головокружительно ясная последовательность изложения. Я поймал себя на том, что, хотя читаю статью по второму разу, она по-прежнему воспринимается как остросюжетный детектив. Не хуже, чем у Тополя и Незнанского. А ведь все это Матвей писал, зная, что на него охотятся, понимая, что ему, может, осталось недолго... Смог бы я так на его месте? Вряд ли. Мне малейший шум заснуть не дает, а уж писать в лихом авантюрном ключе, когда вокруг такое... Нет, я бы точно не смог. Посмотрим, сумею ли хотя бы сделать достойный перевод.

Некоторые вещи пришлось изменить — они явно не канали в ивритском варианте. Так, например, мягко говоря, малоизвестного израильтянам Миклухо-Маклая я без сожаления заменил на Марко Поло, тем более что последний больше соответствовал месту действия. Хотел было заменить Штирлица на Полларда, но тогда пришлось бы выкидывать приведенную Матвеем там же программную цитату "подождите, партайгеноссе, я перемотаю пленку", а мне ее стало жалко. Цитату из Бродского я тоже оставил: какого черта, в конце концов! Лауреат Нобелевской премии. Не знают — их проблемы.

В девять позвонила Алина, обрадовалась, что я дома, и попросила разрешения прийти "хотя бы на чуть-чуть". Я подумал, что неплохо бы мне сделать на часок перерыв, и разрешил. Повесив трубку, я пошел принимать душ.

Я уже закончил мыться и начал растираться полотенцем, когда услышал, как открылась входная дверь.

— Илья, ты где?! — испуганно позвала Алина.

Я крикнул ей, что в ванной, скоро выйду. Потом я услышал, что Алина включила телевизор. По одним только доносящимся из-за стены звукам я догадался, что государственный канал опять крутит документальный фильм о жизненном пути покойного премьера. После всего, что я узнал из статьи Матвея, я больше не желал подставлять уши под патоку лживого официоза. "Выруби это дерьмо!" — заорал я Алине. Звуки за стенкой немедленно прекратились. Успокоившись, я накинул халат и вышел из ванной.

— Ты чего так раскричался? — спросила Алина.

— Извини, нервы стали ни к черту.

— Понимаю... — Алина забралась в кресло с ногами и откинула волосы со лба. — Послушай, я раньше как-то не обращала внимания, а сейчас стала смотреть этот ролик в которой уже раз, и вдруг подумала: а почему его сын на похоронах был чисто выбрит? Ведь, по иудаизму, вроде бы, не положено?

— Потому же, почему премьера хоронили в гробу, а не в саване, как положено по еврейскому обряду... Помнишь рассказ Бабеля "Конец богадельни"? Старички зарабатывали тем, что сдавали внаем один-единственный гроб. "В дубовом ящике покойник отстаивался у себя дома и на панихиде; в могилу же его сваливали облаченным в саван". А потом немцы убили в бою коменданта гарнизона Герша Луговского, и товарищи приказали положить его в могилу в гробу...

— Как ты все помнишь!

— Я помню наизусть трех авторов: Бабеля, Довлатова и Кибирова.

— Но ты мне все равно не объяснил. Почему семья премьера не хоронила его по еврейскому обычаю?

— Да потому что они атеисты пальмахной закваски, вот почему!

Мы попили чаю, и я, скрепя сердце, отправил Алину обратно домой. Переводить я закончил под утро. Проспав мертвым сном три часа, я со страшным трудом разлепил глаза в начале восьмого, влез в так и не постиранную форму, запихнул в вещмешок распечатку статьи и дискету, подхватил М16 и поехал в Тель-Авив встречаться с редактором "Мевасера" Шайке Алоном.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

УЛИЦА РИВЛИН, ТЕЛЬ-АВИВ

1 ноября 1995 года

00:20

Лица человека за рулем новенького опеля "корса" цвета металлик было практически не видно: оно было скрыто тенью от щитка под ветровым стеклом. Улица Ривлина после полуночи практически не освещалась. Света двух рахитичных фонарей, установленных в разных концах этой улицы еще в те времена, когда Меир Дизенгофф был городским головой в Тель-Авиве, едва хватало на то, чтобы отвоевать у чернильной темноты два сизых пятна на асфальте. А большего обитателям этой улицы никогда и не требовалось, ибо в квартале престарелых "йеким" — выходцев из Германии, сохранивших чинный распорядок жизни с самого приезда в Палестину в середине тридцатых, никому бы в голову не пришло возвращаться домой позже полуночи, после того как гасли большие лампионы на соседней улице Бограшов..

Опель "корса" остановился у подъезда дома номер одиннадцать, прямо напротив медного щитка с надписью "Киностудия Куф & Куф". Вернер вылез из машины, все время оглядываясь вокруг, пытаясь разглядеть в темноте любой признак подозрительного движения или постороннего присутствия. Уверившись — совершенно, впрочем, ошибочно — в том, что за ним не следят, он толкнул скрипучую калитку рядом с вывеской киностудии, и по каменной дорожке, делящей надвое черный палисадник, торопливо добрался до единственного в доме номер 11 подъезда. Киностудия занимала весь подвал, а ключ хранился здесь же, позади электрического щита, слева от бронированной двери. Вернер нашарил ключ, вымазав кончики пальцев бурой пылью, открыл дверь, вошел и спешно запер ее за собой.